– Лестницу ищем! – копались молодые.
– Да под снегом она!
– Да ищем.
– Да ково искать. Она если и есть где, то сгнила, лежит дак.
Сыны возмущали: ведь ясно, что проще новую сделать, чем вчерашнего дня искать. А главное, всё равно этим кончится. «Но специально не буду ничего говорить. Пусть ищут», – подумал Иван и на всякий случай присмотрел пару-тройку сухих еловых жердин – обычно у избушек сушняк выбран, а тут людей не было: и насох. Самому аж понравилось, и он с удовольствием повторил: «Насох!» Несмотря на упрямство сыновей, настроение было хорошее, как всегда на новом месте. Особенно обнадёживали меловые горы и изгиб реки с серыми сопками. Буквально пронзало знакомостью – есть виды, в которых всей Сибири причащаешься.
Иван запалил костёр собакам варить, распаковал нарту, спустился на реку по воду. Лёд был слоёный. Он продолбил верхний слой и не спеша набрал эмалированной кружкой в ведро синеватой воды. С водой черпалась и шуга, и, выливая, он держал её пальцем, а она светлела – игольчато и серебряно-ярко. На ветерке кружка бралась корочкой. Перед тем как подняться на угорчик, снова глянул на реку. Горы чуть усели, но даль забирала ещё сильней и глубинней.
Вернулся к избушке в какой-то расслабленной задумчивости. Избёнка, конечно, так себе, наскоряк скидана – новую придётся рубить. Подошёл раскрасневшийся Лавря: «Тятя, надо лестницу делать». Отец только поднял брови и пожал плечами.
Уже темнялось. Свалили и притащили сушины, серые, гудкие, легкие. Ходящие ходуном, они пружинисто отдавали в руки. Сучочки как железные зазвенели под топориком… Мгновенно нарезали стволиков на ступеньки. Торцы шершавые, занозистые по краю, тёплые. «Гвозди в верхонке под сиденьем!» – звонко крикнул Степан.
Работали без рукавиц. К вечеру небо совсем расчистило, засинело, и драгоценно проклюнулась первая звёздочка. Лавр прибивал ступеньки, и гвозди подлипали к красным, мокрым рукам. Он хотел делать быстро и эффектно, но гвоздь то на сучок попадал, то шёл не по волокнам, сгибался, и Лавря быстро выправлял его лезвием топорика. Вот и лестница готова. Синее морозное небо ещё чище разгорелось звёздами. Лёгкая, пружинящая лестница лежала на укатанном снегу.
Давно уже кипел чайник в избушке. «Пошли чаю попьём – всё равно тёмно настало. А на лабаз и с фонариком слазите!» Ребята охотно втиснулись в тёмную избушку. При дневном свете мятая печурка была рыжая в ошмётьях ржавчины. Теперь горела туманным и чудным кристаллом рубина. Лампа с еле живым фитилём светила чадно, но было тепло и хорошо в избе. Скинули шапки, суконные азямы, промороженные до зернистых сосулек. Лавря стаскивал через голову свитер и рукавом смахнул с полки коробку с гильзами. Братья захохотали. Рукавицы пихали вокруг на гвозди, на вешала́. На печке стояла без крышки кастрюля с гречкой. В ярко-синем свете фонарика она лежала в прозрачной водице, как галечка. Несколько гречинок плавало. Лавр положил суконные верхонки на вешала над печкой, одну обогнул вокруг затёртой палки, а другую не догнул, она расправилась и упала в кастрюлю. Оттолкнув Стёпу, он бросился к мокрой верхонке. Братовья хохотали: «Куда приварок поташшыл? А ну ложи на место!» «Лаврушка лаврушку решил закинуть!» Лавря выжал верхонку, приладил на палку, и с неё мерно запшикало на печку.
Попили чаю, вышли на улицу – звёзды ещё ярче обступили, освоились, и ещё гуще вился пар из распахнутой двери избушки. Поставили к лабазу лестницу, и она упёрлась настолько крепко и устоисто, что, казалось, была здесь извечно. Лавря с налобным фонариком полез по ступеням. Иван оглянулся на собак, но тут же раздался вскрик, и с лестницы кубарем скатился и рухнул в снег Лавря.
Братья ринулись.
– Да чо такое? Живой?
Лежал согнувшись, потом стал разгибаться, морща засыпанное снегом лицо.
– Обождите, не поднимайте его!
– Чо? Как?
– Спина как? Руки чо? Ноги?
– Тятя, там… там зубы! Тятя!
Батя подошёл к лестнице.
– Карабин возьми! – крикнул Тимоха.
– Да какой карабин! – проворчал Иван, натягивая на шапку фонарь.
Иван долез и откинул брезентовую полу. Фонарь осветил дикий и ослепительный оскал черепа в усохших остатках плоти. Оскал будто опоясывал голову… настолько был противоестественным вид человеческой головы без оболочки. Касаясь пола согнутыми ногами, висели за шею на удавке останки человека. Верёвка была привязана к коньку.