— Постой, постой, ты прежде, чем согласиться идти со мной, подумай.
— Ха, Дубыня думает только до пабедья[39], а сейчас, кажется, уже далеко за полдень!
— Хорошо, только об этом никому ни слова!
Ещё некоторое время пути, и они увидели переправу через Альму и селение. Был уже глубокий вечер. В избах светились лучины, пропитанные бараньим жиром. Пахло кизячным дымом, в клетях блеяли овцы, на реке раздавались голоса запозднившихся рыбаков.
— Видно по дому в середине селения, что живёт там тиун… Так? — обратился Доброслав к Дубыне и, дождавшись утвердительного кивка, продолжил: — Мы едем туда на постой, а ты давай к своим. Утром увидимся у переправы.
Дубыня спрыгнул с повозки и сразу же юркнул в кусты, росшие обочь дороги. Свернул не тропку, ведущую к самому берегу, до боли знакомую с детства. К реке спускались выбитые в камне ступеньки, и там, на воде, покачивалась привязанная за валун лодка, так похожая на ту, которая была у отца, узконосая, с поднятым кверху килем. На нём сушилась сеть. Дубыня шагнул в лодку, сел и зачерпнул рукой воды, смочил разгорячённое лицо, потом перегнулся через борт и жадно напился из Альмы. Вспомнились поездки на тот берег втроём — с отцом и маленьким братом — в Олений лог, где собирали они матери и сёстрам дикую малину, особенно по этой части всё больше старался братишка. Дубыню тянуло с отцом всё дальше в дебри — увидеть оленя и подстрелить его из лука… Иногда это удавалось, и тогда в семье рыбака наступал настоящий праздник. Часть добычи они обязательно оставляли лесным и речным добрым духам, вешая куски свежего мяса на сухие ветки деревьев и бросая их в воду. А в избе разводили большой огонь в очаге, варили оленину в железных котлах, а то и просто жарили её на вертелах. Потом скликали соседей, и от оленя оставались рожки да ножки… Пили бузу, пели гимны богам, плясали до самого восхода Ярилы и расходились довольные, Мать упрекала отца: зачем, мол, всё мясо скормил людям, самим потом нечего будет есть, припрятал бы несколько кусков в холодный погреб. Отец, добрый, сильный, белокурый, хмельной после ночи, улыбался и лез обнимать мать… «Ничего, жена, добро всегда окупается…» — говорил он, и в эти минуты Дубыня очень любил его. Было бы неверно говорить, что только его, он любил и мать, и своего младшего брата, и сестрёнок, и всех тех, кто недавно сидел за длинным дубовым столом, пил их бузу и ел их мясо…
Дубыня вспомнил это и усмехнулся: «Добро окупается… Может, ты был, отец, не совсем прав?… Душа твоя должна видеть сверху, как покарала нашу семью жизнь. А за что? Потому что мы были добрыми… А я восстал, превратился в татя… Видимо, так угодно богам».
Чернобородый сошёл с лодки на берег и направился к низенькой избе, что стояла ближе всех к Альме.
Луна уже взошла высоко, и бледный свет её ровным мертвенным покрывалом застлал всё вокруг, и будто разом в избах приугасли светильники, растворились дымы в этой неподвижной мутной белизне. И снова где-то за Оленьим логом завыли волки. По телу Дубыни пробежали мурашки, он вымахнул на берег по каменным ступеням и очень скоро очутился перед знакомой дверью, на которой знал и любил каждую щербину и каждую трещину. Взялся за кольцо, хотел постучать, но тихонько опустил его. Обошёл три раза вокруг избы, заглянул в окна, затянутые бычьими пузырями, но ничего, кроме размытого света лучины, не увидел. Прислушался к сонной возне овец и хрюканью свиней в хлеву, направился снова к двери. И тут почувствовал, как сзади кто-то крепко обхватил его за плечи. Дубыня правой рукой потянулся за нож, но и руку сжали больно, обернулся и при лунном свете увидел лицо, глаза. Воскликнул:
— Брат мой!
Тот тоже, узнав его, по-мальчишески всхлипнул и уронил свою голову на плечо Дубыни. Потом поднял её и проговорил:
— Дубыня?! Радость-то какая! Неужели ты?! — не верил он ещё. — Я сижу, чиню хомут, слышу — тихо кольцо на двери звякнуло. Вышел на порог, гляжу — возле избы ходит кто-то. Я — за угол, и ты как раз вышел… Пойдём в дом.
— Погоди, давай посидим… А то у меня душа сейчас в небо взлетит… Да ещё тут этот проклятый волчий вой, будь он неладен.
— Вторую ночь как объявились за логом… Жена говорит: что-то должно произойти. Вот и произошло… — Младший снова обнял Дубыню.
— Жена?! Так ты, значит, женат, и дети, наверное, есть? — спросил Дубыня.
— Есть, двое — мальчик и девочка.
— А сестра как?
— Давай и впрямь посидим… Сейчас о ней расскажу…
У Дубыни снова заколотилось сердце. Увидев, как изменилось лицо брата при имени сестры, младший успокаивающе положил свою руку ему на плечо: