— Эй, славы[40], не соль ли везёте? — по-русски спросил один из них, высунув голову в проем между зубцами.
— Соль, — ответил Клуд, вглядываясь в лицо стражника. Судя по цвету волос, выбившихся из-под кожаного шлема, тот был тоже из славян.
— Киньте кусок, — попросил стражник, — а то мы уже третий день без соли похлёбку хлебаем.
Доброслав кинул ему два куска потвёрже, и стражник ловко поймал их, хотя высота крепостных стен составляла больше двадцати двух локтей[41]. Раньше соль ввозилась в город из окрестностей, где располагались соляные озёра, но их вычерпали до дна, и бури давно занесли их песком и землёй.
У городских ворот пришлось расстаться с ещё тремя кусками.
Городские ворота имели вид коридора, образованного боковыми пилонами. В них были вделаны крепления двух кованых ворот и падающей железной решётки с острыми зубьями.
За воротами чуть наискосок стояла казарма херсонесского гарнизона, выходившая глухой боковой стеной на главную улицу Аракса, тянувшуюся через весь город к морю и заканчивающуюся огромной площадью с недавно выстроенной на ней базиликой[42].
Казарма клалась из белого камня. По оконным рамам вились засохшие ветви плюща, на ступеньках из грубо отёсанных базальтовых глыб сидели четверо безоружных солдат.
Дубыня обернулся к Клуду и сказал:
— Может, этих спросим, как Лагира найти?
— Попробуем.
Но от этих четверых никакого толку Доброслав и Дубыня не добились: солдаты-ромеи и солдаты-славяне, а с ними и аланы, содержались отдельно; по заносчивым загорелым лицам и толстым носам было видно, что эти — византийцы. В херсонесском гарнизоне служили даже сарацины, в общем, всем этим людям, исключая греков, служба давала немного денег, одежду и пропитание. А шли они сюда не от весёлой жизни: многих заставила нужда, среди них находились и купцы, дочиста ограбленные в дороге, поэтому застрявшие в Херсонесе.
— Ладно, Дубыня, сейчас мы отвезём соль на подворье стратига, а потом вернёмся и всё выясним.
Так бы и сделали, но слово, данное Фоке, чтобы угостить его вином, обязывало сходить к лавочнику. Сдав соль и накормив лошадей, Доброслав принёс корчагу вина и сел с велитами. И только после обеда, когда Фока и два его солдата ушла отдыхать, Дубыня и Клуд отправились в казарму.
На этот раз им повезло — они повстречали того самого славянина, который попросил у них кусок соли и который только что сменился с поста.
Это вы, славы… — радостно сказал он. — Кого-нибудь ищете?
Дубыня рассказал, кого и зачем…
— Знаю Лагира… Алана… Горяч парень. В такую историю влип… И вряд ли, братья мои, ему из неё выпутаться.
— Что это за история? — испуганно вскинул глаза на стражника Дубыня.
— В общем-то, обыкновенная и скверная, в которой всегда виноватым остаётся язычник, будь он славянин или алан, но никогда — христианин, тем более если этот — выходец из Византии, — продолжил свой печальный рассказ новый знакомый Дубыни и Клуда. — Два дня назад при освящении базилики Двенадцати апостолов, когда церковная процессия во главе с митрополитом Херсонеса Георгием двигалась через Кентарийскую башню, Лагир, который стоял там на посту, замешкался и вовремя не отворил калитку, за что один из димархов[43] ударил его крестом в лоб и разбил бровь. Из раны хлынула кровь. Лагиру бы сдержаться, во, видно, запах крови помутил ему разум, и алан ткнул дротиком в толстый зад обидчика. Правда, остриё дротика запуталось в пышных одеждах сановника, не причинив заду вреда. Да и удар был не сильным… Но димарх так перепугался, что завизжал, как свинья… Торжественность церемонии была нарушена, и когда митрополит узнал, что причиной этого явился стражник, к тому же алан, язычник, тут же приказал схватить его, разоружить и бросить в подвал базилики. И я представляю, какие муки приходится терпеть бедняге Лагиру, слыша вот уже третий день христианские проповеди… Для него сейчас огонь на капище был бы куда спасительнее. Он-то и просветил бы душу Лагира перед смертью. В назидание и устрашение всех варваров протосфарий Никифор объявил своё повеление — казнить Лагира на агоре[44] с мраморной стелой, где выбита древняя присяга херсонесцев. И перед казнью она будет прочитана как напоминание о былых временах справедливости и римского величия…
42