И тут дверь в узилище распахнулась.
Она распахнулась.
Дневной яркий свет пал на их лица, и они зажмурились, как слепые кроты. А тот, кто ждал их у дверей, казался еще ярче этого света, и он был очень стар — но моложе любого из них, если молодость — это сила жизни и сила радости, бьющаяся в человеческих телах.
Он ступил на землю темничного пола, этот высокий старик с ярко выраженными иудейскими чертами лица — длинноносый, с глубоко посаженными темными глазами. Волосы у него были совершенно белые, и белизной сверкала его борода.
Никто из троих не смог встать, чтобы приветствовать его, и он протянул руку Гаю, помогая ему подняться:
— Встань, друг мой. Ночь прошла, и день на пороге.
Следующий, кому он подал руку, был Аллен; и когда он коснулся сухой и горячей старческой ладони, словно электрический разряд пробежал по его коже, и Аллен понял, что впрямь может встать.
— Поднимайся, сын мой, сынок. Приходит время радоваться, смерть отступила.
Последним он поднял с земли Йосефа и, подняв, прижал к своей груди, как утерянного и вновь обретенного родича.
— Идем, брат мой. Смотри, какой день.
— Кто ты, отче? — спросил Йосеф чуть слышно, хотя и знал ответ.
— Я — Иосиф. Не удивляйся, что я среди вас, — ведь и я когда-то жил на земле. Я пришел, чтобы отвести вас в свой дом.
Глава 5
…Неподалеку от замка протекала река. Погрузившись по грудь в быструю шумящую воду, они долго и жадно пили — и с каждым новым глотком смерть отходила от них еще на шаг. Аллену казалось, что они могут выпить всю реку до дна. Потом он окунулся с головой, смывая с тела темничную грязь семи бесконечных дней. Семь дней и семь ночей провели они в узилище, и спасение подоспело едва ли не в последний момент.
Не стыдясь своей наготы, Аллен вышел из воды. Руки его, даже сквозь живую влагу, стекающую с них, все еще пахли пергаментом, сухой землей — к которой он был так близок. Он посмотрел на двух своих спутников и понял, что сам, наверное, таков же — они все страшно исхудали, Гай оброс рыжеватой щетинистой бородой. Губы у них были черные, глаза слезились от яркого света. То, как выглядели трое друзей, и впрямь определялось поговоркой «краше в гроб кладут», но это не имело почти никакого значения.
Когда они, шатаясь и едва держась на ногах, покидали замок пленения, Аллен поразился запустению, коснувшемуся этого места, — будто они провели в узилище не менее сотни лет. Не было видно ни души, да что там — казалось, что в этом замке никто не живет уже давным-давно, так обрушились оконные арки, и плющ, пробиваясь меж каменных плит, оплел пожелтевший мрамор колонн. Серые лепешки мха, похожие на странный лишай, виднелись там и тут на арке разбитых ворот. Подъемный мост, тяжелый и темный, с подточенной жуками древесиной, был опущен, обрывок ржавой цепи свисал в пересохший ров. Свод местами просел и обвалился. Замок Повелителя Мух умер, а может, и не жил никогда.
У реки их ждали кони. Ни Йосеф, ни Гай не посмели отказаться от предложения подняться в седло; кроме того, идти на своих ногах они явно не могли. Конь, подошедший к Йосефу, был белым как снег; Аллену достался рыжий и легконогий, с коричневой гривой (почему-то этот конь казался ему смутно знакомым — может, Аллен его видел во сне?). Скакун Гая был темно-гнедым, с длинным шелковистым черным хвостом. Спаситель их, который, несмотря на старость, оказался на редкость крепок телом, помог каждому из них подняться в седло. Особенно тяжело пришлось Йосефу, которому мешал то меч, то подол длинной альбы, а от резкого движения у него закружилась голова, и он едва не сверзился с седла по другую сторону.
К Иосифу же подошел его конь — светлый, как серебро, с колокольцами на поводьях. Старец изумительно красивым движением (которое смог оценить, увы, только Аллен) взлетел в седло, и ему ничуть не помешала длинная одежда.
— Не бойтесь ничего, следуйте за мной, — сказал он, поворачивая к искателям лучащееся радостью лицо, — вас ожидает трапеза, которая напитает вас, как никогда доселе.
Он тронул коня и с места выслал его в галоп «Как же мы поскачем, — подумал Аллен отчаянно, — я не могу и своим телом-то владеть…» Но конь его, видно, знал, что делать, и пошел сменой, пропустив перед собой белого скакуна Йосефа, и галоп его был так мягок, что Аллен на миг вернулся в детство — ощущение не то качелей, не то дачного гамака, не то просто материнских рук… Мир замелькал и слился в цветную полосу, Аллен пригнулся к спине лошади, думая только об одном — не потерять, не потерять сознания, и время превратилось в ветер скачки, выдувающий влагу из его летящих волос.
— Здесь.
Туманная ширь болот расстилалась перед ними; туман над водой стоял густой, как молоко, как дым бесплотного костра. Кое-где из него выглядывали искривленные стволы деревьев, черные сквозь белизну; был час синеватых сумерек, и небо, и земля сливались в полосах тумана. Зеленые огни светляков светились в траве, покачиваясь на кисточках цветов, творя свой вечерний танец.
Они спешились; Иосиф расседлал коней, и они, свободные, исчезли в сумерках, и из вересковой дымки донеслось их радостное ржание — уже совсем издалека. Они играли на широкой равнине острова Сердце Туманов, их тонкие морды ласково соприкасались — радостные волшебные кони, служащие своим друзьям по своей свободной воле. Они были легкими, как фэйри, и прекрасными, как вода, и они принадлежали этому миру и растворялись в нем.
Иосиф безмолвно ступил на тонкую, едва заметную тропу среди туманной топи. Если бы Аллен оставался тем же собой, что когда-то в тоске поднимался по лестнице в майский день в нереальном городе Магнаборге, он бы возроптал. Тело его просило пощады, глаза подводили — он почти не видел тропы, туман плыл и качался перед его взором. Но теперешний Аллен, перекрестившись, ступил на колыхнувшуюся под ногами зыбкую твердь — и пошел вперед, щупая ногами дорогу. В непроглядном клубящемся сумраке он видел белую фигуру Йосефа, идущего перед ним, и думал только об одном — не сойти с тропы. Будь что будет, не сойти с тропы.
Я не знаю, Господи, что Ты готовишь мне. Я знаю только, что Ты благ; все, что Ты ни сделаешь со мною, будет истинно. Мне нечего подарить Тебе; все, что есть у меня, и так Твое. Я не боюсь того, что ждет у конца тропы; не боюсь болотных огоньков, которые мигают по сторонам, маня меня за собою. Свет их — мертвый свет, но я еще стою на тропе. Я боюсь смерти, но теперь это не может ничего изменить. Я боюсь смерти, потому что не знаю о ней, потому что не понимаю, что она такое. Но мне кажется, что истинное лицо ее иное, чем я могу даже представить, — и это все потому, что Ты благ.
Этот путь прям, и я — слепой, который может только чувствовать, где свет, но не знает, каков он. У меня нет ничего, кроме пути; а путь существует только для того, чтоб его потерять — ибо он иссякает, когда приводит к цели. Я знаю, почему так: путь не может быть сам по себе целью, но Цель имеет в себе и путь. Тело мое не умирает — нет, это душа, кажется, сжигает его своим огнем. Когда путь кончится, я открою глаза, и помоги мне Господь.
…Когда тропа кончилась, история Аллена, человека девятнадцати лет, рыцаря Грааля, тоже сошла на нет. То, что он увидел в конце пути, было слишком священно, чтобы описывать его смертными словами, и слишком открыто и обнажено, чтобы не быть величайшей из тайн. Он увидел Сердце Мира, бьющееся и живое, и время скругляло свой путь, коснувшись его.
— Через Христа, со Христом и во Христе. — Иосиф из Аримафеи вознес над головою Чашу, из Которой исходил лучистый свет, коим жил мир. Хоры молчали, и все, кто был там — ангелы, крылатые звери, смертные люди, — преклонили колена. Свет стал невыносимо ярким — настолько же ярче дневного, насколько солнце ярче свечи, — но он не жег глаз, раскрывая им истинное обличье мира. И обличье это оказалось прекрасно, ибо оно было — свет. Священник поднес Чашу к губам и причастился из Нее Истинной Крови, и протянул Ее второму — тому, кто сослужил ему. И второй Иосиф, коему имя также было Галаад, принял Ее и коснулся губами Света, и Свет напитал его.