Приближалась ночь, ветви становились черными, пора было искать место для ночлега. Однако никто не хотел ложиться спать, не найдя хоть какой-нибудь воды, и Гай по-прежнему шел вперед, то и дело спотыкаясь в темноте о корни и что-то бормоча сквозь зубы. Кажется, его высказывания касались треклятого и очень несвоевременного новолуния (ну ничего себе, это сколько же мы проплавали на той барке, изумился про себя Аллен, которого, однако же, эта проблема не очень занимала. Странно здесь обстояло дело с луной, ну так что ж поделаешь).
Вот это да! Гай, вылетев из темных зарослей орешника на неожиданную поляну, охнул от изумления.
– О! Лопни мои глаза, если это не… Не может быть!..
Но это и в самом деле был колодец. Деревянный, квадратный, с тяжелым ручным воротом. Самый настоящий колодец, смотревшийся донельзя дико посреди дикого леса.
Еще с долгой ночи, проведенной на волшебной барке, Аллен дал себе зарок ничему не удивляться – и теперь нарушил этот зарок в очередной раз. «Спасибо, спасибо», – быстро подумал Аллен, не особенно отслеживая, кого именно он благодарит, а руки его тем временем уже ощупывали большой глиняный кувшин, от которого тянулась колодезная цепь.
– Опускай, – попросил Гай, берясь за ворот. Еще не совсем стемнело, и Аллен увидел, как его друг по-собачьи облизнулся в предвкушении. Вскоре они услышали где-то в гулкой колодезной глубине прекраснейший звук на свете – тяжкий удар о гладь и плеск далекой воды. Кувшин медленно пополз обратно, с него летели и падали вниз тяжелые капли; Гай остановил ворот, подхватил мокрый крутящийся сосуд и припал к нему губами.
Пил он долго и жадно, словно не в силах оторваться; Аллен переступил с ноги на ногу и сглотнул. Гай протянул ему кувшин, и сухие губы наконец коснулись влаги, свежей и холодной, как сама жизнь. От наслаждения Аллен даже закрыл глаза. Самые прекрасные вещи на земле – самые простые. Нет ничего вкуснее воды и красивее света…
Сумасшедший кувшин ударил его по зубам так внезапно, что Аллен едва не захлебнулся. Тяжелый сосуд, выбитый злой и сильной рукой, вырвался из рук и разлетелся вдребезги, обдав его фонтаном брызг, и в этот же миг многие руки вцепились в его одежду. Откашливаясь и еще ничего не поняв, Аллен, однако (спасибо тебе, Роберт, за уроки), сумел выхватить из ножен меч. Отличный, добрый и легкий меч, которым так здорово получалось выписывать восьмерки в королевской оружейной. Руки, схватившие Аллена, были явно латными, но раздумывать не оставалось времени – он нанес удар вслепую, с разворота, и куда-то попал.
О попадании он узнал по металлическому треску, после чего его руке стало неожиданно легко. Руку, нанесшую удар, кто-то перехватил и вывернул, и Аллен вскрикнул от боли, выпуская рукоять – и обломок светлого клинка, торчавший из нее. Добрый меч сломался, сломался от первого удара.
Их было человек десять, а то и больше. В безумной темноте Аллен увидел, как повалили и крутят Гая, как Йосеф выхватывает меч и бьет куда-то в темноту, – он зажмурился, но не услышал звука обломанного клинка, только чей-то сдавленный крик. О, Йосеф попал, о, Йосеф… Из последних сил Аллен свободной рукой откинул забрало держащего его, чтобы впиться ногтями ему в лицо.
Но это не было лицо человека.
Под забралом было стальное забрало шлема.
Тут железные пальцы дикой болью ввинтились ему в глаза, что-то мерзкое потекло из глазниц по щекам, и в голове вспыхнули и разорвались огненные шары. Мама, мамочка, меня ослепили, глаза, о мои глаза, успел подумать Аллен, и старый детский страх слепоты ухмыльнулся ему в лицо и растаял в потоках острой боли. Кажется, он завопил, сам себя не слыша, и покатился куда-то в темноту.
– ПОДВЕДИТЕ ИХ БЛИЖЕ.
Аллен ударился коленями о каменный пол – и разлепил веки. Глаза его страшно слезились, было больно пошевелить глазными яблоками. Но все же он поднял взгляд, мутный от неожиданно яркого света, – и увидел его.
Он и в самом деле казался довольно хорош собой. Лицо его было бледным, даже болезненно-бледным, черты могли бы принадлежать утонченному актеру или интеллигенту. Черная котта на груди переливалась странным белым гербом, который не давал себя разглядеть. Но Аллен и без того знал, что там за рисунок. Большая белесая муха.
Первый раз Аллен взглянул ему прямо в лицо – и сердце его чуть не разорвалось.
– ОТПУСТИТЕ ИХ. ОНИ НЕ ВСТАНУТ С КОЛЕН.
Это была правда. Все силы мира не помогли бы Аллену подняться. Музыка, музыка, сделайте музыку тише, сейчас у меня оторвется голова. И голос – Аллен узнал его, – этот самый голос говорил с ним однажды в ночном лесу и звучал наяву, но не искаженный плотской гортанью человека. «Но ныне мое время и власть тьмы», – сказал он тогда, и это была правда.
– ВЫ ПРИШЛИ.
Да, это так. Мы пришли, и теперь у нас больше ничего не осталось.
– ЗНАЕТЕ ЛИ, КТО Я?
«Никто не сможет причинить нам зла». Кто это сказал в моей голове? Аллен вдохнул отравленный воздух, пытаясь вспомнить, и, к удивлению своему, услышал собственный голос, донесшийся как будто издалека:
– Мы знаем. Ты – лорд Нижнего мира {никто не сможет причинить нам зла), пришедший убивать и мучить моих братьев и сестер, тот, кому День Гнева положит конец.
– ТЫ ОШИБСЯ. – Когда-то в детстве Аллену снился такой голос, которого он боялся больше всего на свете – за то, что этот голос был слишком большой. – Я ЛОРД СРЕДНЕГО МИРА, ВАШЕГО. И Я – ВАШ ЛОРД.
Нет, подумал Аллен, нет, нет, нет, я буду держаться. Держаться за самые простые и надежные вещи, за то, как болят и слезятся глаза, за то, как я люблю своего брата, за то, что у меня есть друзья. И тогда самое плохое, что он сможет со мной сделать, – это убить. Но он не сможет причинить нам зла.
Он повернул голову – шейные позвонки будто заржавели – и увидел Гая. Он стоял на коленях, руки его безжизненно свисали, как сломанные (о, неужели ему сломали обе руки…), меча на поясе не было, волосы закрывали опущенное лицо. Взглянув в другую сторону…
Коленопреклоненный Йосеф – это было так страшно, что горло Аллена сдавила изнутри жесткая судорога. Он не смог смотреть, и голова его упала на грудь.
– Я НЕ СОБИРАЮСЬ УБИВАТЬ ВАС, НЕ БОЙТЕСЬ. – Голос Дарителя, или Повелителя Мух, или как там его на самом деле звали, приблизился, похоже, он сошел со ступеней своего трона и теперь стоял рядом с ними. Кажется, даже черные воины, замершие у дверей, не могли выносить его близости. – ВЫ СЛИШКОМ ХОРОШО СЛУЖИЛИ МНЕ, ЧТОБЫ Я МОГ ХОТЕТЬ ВАШЕЙ СМЕРТИ.
– Я не служил тебе никогда.
Это был голос Гая, чуть слышный и искаженный. Гай, я прошу тебя. Ты можешь отвечать ему, так отвечай. Не дай ему сделать это с собой.
– ГАЙ КСАВЕРИЙ, ГДЕ ТВОЯ ВОЗЛЮБЛЕННАЯ, ГДЕ ЭЙЛИН?
…Девушка, тоненькая, черные волосы до пояса. Цепочка на шее, маленькие обнаженные груди. Частое дыхание, трава, трава до небес. Я люблю тебя, будь со мной. «Гай, я боюсь – вдруг у нас будут дети?..» Не бойся ничего, иди сюда. Ведь я люблю тебя, и нам будет хорошо. Крик ночной птицы. Трава…
В незапамятном лесу, в незапамятную ночь они подарили друг другу свое целомудрие. Но разве мог он оставаться с ней – с Эйлин в этих дурацких красных туфлях, с ее мелкой завистью и глупостью, с ее душой, похожей на подсобку галантерейного магазина?.. С тем, как она, надув губки, кидала конфетным фантиком в нищую старуху, как она читала любовный роман в мятой обложке, как вертела дешевое колечко на пальце и говорила: «Тоже мне парень. Опять в свой дурацкий лес?.. С тобой даже на танцах не покажешься…» Как я мог бы оставаться с тобой, Эйлин, и при этом оставаться собой – хотя и знал о том, любя тебя в высокой траве, теплой ночью, из желания стать мужчиной и из того неуемного жадного любопытства, которое есть оборотная сторона любви к жизни?..