От комкора Вострецов поехал в морские доки. Корабли ремонтировались и днем и ночью.
Наконец «Ставрополь» и «Индигирка» подняли флаги, и какое-то тревожное и радостное настроение охватило Степана. За час до выхода в море его позвали в штаб корпуса к прямому проводу: вызывал из Читы командарм.
— Банды Пепеляева ликвидировать в кратчайший срок, отобрать у них золото и пушнину, захваченную у местных жителей, всюду на Охотском побережье восстановить власть Советов. Женщин или членов семей в экспедицию брать запрещаю, цели похода держать в строжайшем секрете, — приказывал Уборевич.
«Ставрополь» и «Индигирка» незаметно покинули Золотой Рог, промелькнул остров Аскольда, погасли огни Владивостока, перед Степаном расстилалось Японское море.
Поход начался при хорошей погоде: голубело небо, сияли волны, весело покачивались суда. В проливе Лаперуза Степан с интересом рассматривал японский остров Хокайдо, обрывы Крильона — мыса на южной оконечности Сахалина. Степан побаивался, как бы японцы не задержали пароходы, но все обошлось благополучно.
— Погода прекрасная. При такой погоде быстрехонько дойдем до Охотска, — сказал он капитану.
— Кто на море не бывал, тот и горя не видал, старая пословица, не надо ее забывать, — неулыбчиво ответил Миловзоров.
Славная погода продолжалась недолго. Пароходы, обогнув южную часть Сахалина, взяли курс на север и встретили льды. Первого мая началась снежная буря.
Охотское море обрушилось на экспедицию тайфунами. Начались поломки, задержки, в корпусе «Индигирки» появилась течь, авралы следовали за авралами. Прошло тридцать дней с начала плавания, но Охотск был по-прежнему недосягаем.
На иллюминаторе справа налево передвигался клубок снежинок, было слышно, как трется лед о борта «Ставрополя». Вострецов же не видел снега на стекле, не слышал грозного шуршания ледяных глыб — он весь был в воспоминаниях. Его видения развертывались в недавнем прошлом, города и села, и степные равнины, на которых происходили большие и малые бои, вставали перед ним нескончаемо.
Память отсеивала ненужные наслоения, и важные события становились еще значительнее, на них проявлялся отблеск истории, само время тоже приобретало историчность.
Как на экране, видел он дымные поля сражений, небо в молниях разрывающихся снарядов, в сивых шарах порохового дыма, кого-то преследовал, сам убегал от погони, лежал в липкой окопной грязи, крался по темным тропинкам. Перед ним проносились нескончаемой чередой знакомые и незнакомые лица: красные и белые, генералы и солдаты, министры и комиссары, капиталисты и мужики. Он ругался, наказывал, награждал, сам получал награды.
С внезапно вспыхнувшим интересом оглядел он свои ордена: каждый заслужен его кровью, мужеством, смелостью. Вот первый — орден боевого Красного Знамени за Челябинск. Тогда в дымном девятнадцатом году он с группой красноармейцев ворвался на станцию Челябинск. А второй орден дан ему за бой с белополяками у деревни Тартак на реке Буг. В приказе Реввоенсовета о награждении говорится, что он «появлялся на самых опасных местах, где обаяние и авторитет его как командира ободряли в этом тяжелом бою красноармейцев». А третий получен за «штурмовые ночи Спасска», за то, что «всегда был в первых рядах, подавая личный пример храбрости и мужества».
Вострецов поставил на столик локти, положил на ладони голову и обратился памятью в челябинскую степь.
По степи заходили пегие волны ковыля, становясь багровыми на июльском закате, и Вострецов увидел себя, бегущего впереди бойцов, с наганом в руке. Он бежал, не оглядываясь, но знал: за ним красноармейцы спешат в атаку. Челябинский бой был одним из самых важных и памятных в его жизни.
Колчаковцам удалось было прорвать заслон 5-й армии, но их прорыв вызвал молниеносную реакцию красных. Командарм Тухачевский выделил особую группу войск, чтобы остановить противника, а Волжский полк Вострецова бросился в обход колчаковцев, готовя тяжкий удар по их левому флангу.
Надвигалась гроза, погромыхивал гром, степь дышала распаренным воздухом, по-змеиному шевелились травы, в темноте скрипели повозки, раздавались голоса.
Покачиваясь в седле, Вострецов слушал приперченные незлобливой руганью разговоры. Грубые шутки не принижали, не обескрыливали красноармейцев, идущих стремительным маршем к месту боя, русские люди жили, трудились, умирали с шуткой-прибауткой, с крепким словцом.
Степан Вострецов был одним из них, выдвинутый революцией в командиры над ними же. Они понимали друг друга с полунамека. Был бодр Вострецов — усталые, бодрились и они; кидался в атаку Вострецов — они устремлялись за ним. Как и они, спал он на голой земле, ел затируху из ржаной муки, умел подковать коня, посмеяться над самим собой, похвалить смелого, отчитать труса.