Моя бабка, Анна Феоктистовна, умерла, когда только что официально объявили о выселении нашего дома, и уже потянулись на московские окраины первые переселенцы. Подходил к концу декабрь, в воздухе плелась паутина первого настоящего снега; поздно вечером мне стало не по себе в одной квартире с покойницей, и я вышел во двор. Было светло от снега. Под тополем я увидел свору собак, среди которых узнал и Сабу. Собаки гавкали, задирая вверх морды. Подойдя ближе, я увидел, как в ветвях кто-то лениво ходит. Приглядевшись, узнал Кукиного черного кота. Он брезгливо перешагивал с одной мокрой ветки на другую, а собак категорически презирал, даже не видел их, не слышал. Я невольно зауважал его..
— Саба, — позвал я Юрину собаку, — иди сюда.
Но Саба, не обращая на меня никакого внимания, продолжала зло лаять на самоуверенного кота. Видно, он здорово задел чем-то собачью честь. Кот даже решил еще более дерзко поиздеваться над своими врагами. Он ловко пробежался по нижней ветви и, почти не прицеливаясь, прыгнул в сторону рядом растущей липы, но расчет оказался неточным, кот сорвался и черной раскорякой упал в мокрую кашу первого снега. Псы тут же настигли его, и в темноте можно было различить копошащуюся собачью тучу, из глубины которой вырвался предсмертный крик кота. Наверное, он даже не успел понять, что произошло, настолько неожиданным и нелепым был его промах.
В день похорон моей бабки начался мороз, а вечером того дня возле нашего подъезда стоял крытый грузовик, и Кука с каким-то пожилым мужчиной таскали в него мебель и вещи. После каждого забега на второй этаж Кука с надеждой оглядывал холодный двор и звал:
— Кись-кись! Кссс-кссс-кссс! Мяу, мюся, моо мне! Мяу!
Наконец, все было погружено, и тогда Кука заплакал и побежал. Его черная фигура мелькала то тут, то там между домами, шофер в машине матерился, а Кукина мама сидела с благостным выражением лица в кузове, окруженная стульями, тюками и целой оранжереей домашних цветов. Наконец, пожилой мужчина привел Куку за руку и усадил рядом с мамой, а сам сел в кабину к водителю. Кука притулился щекой к маминой груди и замяукал:
— Мамамама, мимимими, мяу-мюсьмюсьмюсь, моо мне! Ах! Ах!
Машина тронулась и растаяла в морозных декабрьских сумерках.
Потом умер мой брат Юра, и после его смерти я уже никогда не видел белую собаку Сабу с черными звездочками на морде и на спине.
В начале марта того года, когда умер Юра и в третий раз приходил из тюрьмы мой отец, я ездил в Ленинград, бродил по искусному искусственному городу и ворошил глазами толпу, в надежде увидеть белую шубку. Я хотел сказать ей, что она не исчезла и никогда не исчезнет, что Юра уехал на кладбище и обнялся со своей матерью Анфисой: мама, давай снова жить вместе. Иногда мелькали белые шубки, но не те.
Поздно ночью я уехал обратно в Москву. В поезде всю ночь не спал, только под утро, сидя за столиком, клюнул носом и склюнул ночь — поезд встряхнуло, и, выпучив глаза, я смотрел, как в окне вагона зажигается утро, голубое и фосфоресцирующее, будто телевизионный экран.
ОФИЦИАЛЬНЫЕ СООБЩЕНИЯ
— Добрый вечер, товарищи! — говорил телевизор.
— Мир этому дому, — говорила Монашка из первого подъезда.
И телевизор, и Монашка очень располагали к себе Анну Феоктистовну, она доверялась им всей душой и любила их. Это были два источника ее духовной жизни.
Монашку звали Серафимой Евлампиевной, и она вовсе не была никакой монашкой, а просто очень богомольной пенсионеркой, которую все звали Монашкой за постоянное ношение черных смиренных одежд. С ней Анна Феоктистовна разговаривала о будущей жизни, о боге.
— Он что же, — спрашивала она, — на небесах?
— В вышних небесах святый владыка наш, аминь, — отвечала с пафосом Монашка, и ее пафос вызывал восторг у Анны Феоктистовны. Но ей хотелось спорить, потому что она во многом сомневалась. Сомнения свои она черпала из телевизора, Монашкиного антипода.
— А как же наши космонавты в небо летали, а бога не увидели?
Монашку подобные вопросы нисколько не сбивали с толку и не огорчали, поскольку она к ним привыкла. Терпеливо, как и подобает смиреннице, она поясняла:
— Отец наш небесный вокруг нас пребывает, а мы в нем. Так велик он, что не имеет границ, и если космонавты не удостоились узрить его, то сие подобно тому, как мелкая скарида, сидящая в человеческом кишечнике, станет утверждать, что не видит человека, а посему якобы и нет его. Укрепляясь в вере, Анна Феоктистовна, вы благоприятствуете духу в его продвижении к вышней справедливости и благодати.
— Я укрепляюсь, — вздыхала Анна Феоктистовна и вновь сомневалась в Монашкиных словах: — А как же Исус Христос-то был ведь, а размера был обнакновенного, как все люди?