— Ах вы бесстыдники, шалопуты! Я вам покажу, как мочиться под чужими окнами! Идите под свои и мочитеся!
Осенью она ушла от него, и было так же непонятно, почему и куда ушла, как то, откуда и зачем приходила. Костю Человека совсем запрезирали и забыли. Временами, как рыжий призрак, он возникал перед глазами, пьяный ли, трезвый ли, дарил кому-нибудь какую-нибудь стекляшку и исчезал. Нам от него доставались шарики, молочно-мутные или оранжевые, тоже мутные. Глядя через них на мир, приходилось сожалеть, что глаз сам по себе не может менять окраску, чтобы через него можно было видеть все вокруг то синим, то пятнистым, то розовым, а отрывая глаз от шарика, мы понимали, как хорош мир, как он естественно прозрачен и как незамутнен.
Зимой умер отец Игоря Панкова, и все ребята помоложе, такие как я, откровенно радовались, что никто теперь не будет издеваться над Джильдой и бить ее толстый неуклюжий зад острым носком ботинка. Ребята постарше радости не проявляли, но тоже радовались. В феврале Игоря забрали в армию, и тетя Нина Панкова осталась с Джильдой вдвоем. Не защищенная ничем от Кости Человека, она выходила вечером погулять с собакой, Джильда с жалобным непониманием поглядывала на хозяйку, до сих пор находясь в мучительном неведении, почему ее вот уже так давно никто не бьет по пеньку хвоста, не выкручивает ей уши, не плюет ей в глаза, говоря при этом: «Слюнявая морда!» Толстозадая, кривоногая псина и рыхлая, флегматичная хозяйка бродили по свежестям первой легкой весны в их жизни, а в это время из своего окна, из шевелящегося марева доминошного мата, из-за деревьев, из-за рафиков и уазиков на эту очумевшую от свободы парочку уже направлен был опытный взгляд двух человечьих глаз. И наконец, после долгого пути по следу — прыжок:
— Тебе, Нина, пора бы печаль свою забыть. Надо уж и о себе подумать. Человек ты еще молодой. Красавица. Надо личное счастье устраивать.
Нине Панковой он подарил волка из «Ну, погоди!», удивительно похожего своей харей на старого Дранея, отца Дранейчикова отца. В кулаке волк Драней держал за уши зайца, а заяц держал в лапке морковку, и на майке у него было написано: «Ну, волк, погоди!» Целая скульптурная композиция. Вот только центр тяжести у нее был смещен на зайца, чрезмерно жирного, и скульптура падала вперед. Чтобы стоять, ей требовалось опираться на что-нибудь волчьей спиной. Сделав такой барски щедрый дар, Человек вскоре полез напрямик:
— Ты мне, Нина, нравишься. Шла б за меня замуж. Как ты на это смотришь?
Тетя Нина Панкова покраснела, но ответила стойко:
— Погоди, Костя. Дай хоть мне от одного дуралея очухаться.
— Я, конечно, могу и погодить, но так ведь и жизнь пройдет. Сегодня погодишь одно, завтра другое, а послезавтра уж и не за кого будет годить-то тебе.
Но она все не соглашалась. Он отлил из желтого стекла как настоящую Джильду, потом принес стеклянного поваренка, внутри дутого, с дырочками в колпаке — для соли. Тете Нине Панковой доставались самые лучшие подарки. Но пришло лето, она все не хотела, и он в конце концов отступился от нее. Она же вдруг почувствовала какую-то вину перед ним и в разговорах всегда отзывалась о нем хорошо, часто говоря о его добром нраве и умелых руках. Может быть, в душе она уже переборола себя и готова была на следующее предложение ответить согласием. Так они и не узнали оба, что тем летом тетя Нина рисковала внезапно доставшейся ей свободой, а Человек упустил верный случай вознаградить себя за все неисполненные вёсны. И никто ничего не знал, двор жил своей тихопомешанной жизнью, плывя по ее течению, которое порой настолько затихало, что все подспудно ожидали официального сообщения по радио и телевидению о всесоюзной отмене времени.
На самом деле всё, кроме моего брата Юры, менялось, бушевали мелкие кухонно-подъездные страсти, что-то зарождалось, медленно проистекало и угасало. Соседи подвергали нашу семью опале за сожительство с Иваном Расплетаевым и жалели бедную его жену Аньку. Зимой Расплетаева посадили, но в апреле за недостатком улик выпустили. За те три месяца, которые он находился под следствием, в его квартире на полочке для книг появились стеклянные гномы, белочки и крокодил Гена, такой же зеленоватый и лысый, как Иван Расплетаев. Вернувшись из-под следствия, Иван, возможно, и не обнаружил своего сходства с крокодилом, однако безделушки ему все равно не полюбились, и в то субботнее утро, когда он вернулся к законной жене, двор огласили леденящие вопли Кости Человека:
— Убивают! Рецидивисты честного человека убивают! Звоните по ноль-два! Убива-а-ают!