Бельтюкова ушла от бабки окончательно осчастливленной.
Вскоре за городом нашлись останки моей матери Анфисы, и мы постепенно стали свыкаться с мыслью, что она уже никогда не вернется домой пьяная.
Люди менялись под градом житейских неурядиц и внезапно обретенных благополучий, только Зыков не испытывал никаких метаморфоз, все так же гонял с топором домашних, частенько поздновато приходил домой, и соседи, перемигиваясь, говорили в таких случаях:
— Опять Валька скажет, что за ее Витьку любая бы пошла.
После того, как к нам приходила просить заговора бельтюковская жена, Зыков почему-то очень долго не стригся. Я все ждал, когда же он пострижется, и каждый день обращал на него внимание. Но волосы уже лежали у него на воротнике, произрастая из тонкой полоски между ушами. Я даже осмелился намекнуть ему:
— Дядь Вить, вы что, по новой моде волосы отращиваете?
— Точно, — сказал он. — Хочу битлосом быть, как Игорь Панков.
Но на другой день он постригся. Я шел из школы и увидел, как они сидят за доминошным столом — Зыков и Дранейчиков отец и Костя Человек. Я подошел к ним спросить у Дранейчикова отца, не поедут ли они в субботу за грибами с Дранейчиком. Дранейчиков отец сказал, что не могут поехать, потому что заболела Дранейчикова мамаша. Кряхтя от боли в печени, Человек давал советы Зыкову:
— Ты, Витек, за Танюшкой Бельтюковой не надо бегать. Она и так человек задерганный. Да и муж у нее стремительный — ох! — человек.
— Очень много знаешь, пора тебя убивать, — ответил Зыков и следующим броском доминошки закрыл обоим соперникам подходы к доминошной раскоряке. Тут только я обратил внимание, что от него густо пахнет одеколоном, а от уха до уха по затылку проведена не лохматая опушка, а бархатная лента — каждый волосочек не длиннее трех миллиметров.
— Постриглись, дядя Витя? — спросил я с радостью.
— А ты думал, — улыбнулся Зыков. — Нет, Леш, я не битлос никакой.
— Э, а я и не заметил, — гоготнул Дранейчиков отец. — У Вальки Лялиной небось стригся? Не зазывала к себе-то? Фу, а наодеколонился-то!
— На кой шут она мне сдалась. Стричь пусть стрижет, а остальное — шалишь. У меня получше имеются в лепертуаре. Тасуйте фишки, раз не умеете головой думать.
— Неуемный ты челове-эк! — Витюша, — прокряхтел Человек и вытряхнул себе на ладонь две бусинки аллохола. А я подумал, плывут ли уже по быстрой реке волоса шелудивого пса, и лишь в субботу вечером, увидев, как Бельтюковы возвращаются домой с полными корзинами грибов, я понял, что река взяла в свои воды дяди Витину похоть.
Поздней осенью, когда грибы уже отошли, жена таксиста снова пришла к моей бабке. На сей раз они сидели не в бабкиной комнате, а на кухне, и мне гораздо хуже было слышно, о чем они говорят. Бельтюкова была взволнована, до меня долетали отрывки ее признаний:
— Что-то со мной сделалось… как увижу его, краснею, ну не могу, и всё… нет ли какого заговора?.. Как увижу, так и тянет меня к нему, к черту лысому…
— Бог с тобой, Танька, пустое все ето, — говорила моя бабка, провожая жену Бельтюкова до дверей. — Плюнь через левое плечо, и никакого заговора не надо. Вот тебе крест, всякие заговоры знаю, а супротив такого — вот тебе крест, знала бы — сказала.
В самом конце ноября произошло ужасное событие. Я стонал над домашним заданием, за окном шелестел дождь, слышно было, как дядя Витя Зыков гоняет жену Валентину и тещу Матрену, как у Игоря Панкова раздирается электрическая музыка, а у Люды Ивановой страдает от тонких девичьих чувств певица Толкунова, и как жена таксиста Бельтюкова кричит мужу: «Ну ни в чем я перед тобой не виновата! Ни в чем!» Потом уроки были доделаны, Зыков в очередной раз убил домашних, рок-музыка внезапно оборвалась, и излила до последней капли свою чувственность Толкунова. Пришла ночь. Перед тем, как лечь спать, я долго стоял у окна и видел таксиста, уезжающего в «спиртную» смену, в дождь, в холод. Под утро мне приснился пьяный дьявол в образе огромной черной скважины, в которую я проваливаюсь. Я вскочил, зажег свет и долго не мог привыкнуть к его яркости после умопомрачительного мрака чертовой скважины. За окном было все еще черно, но дождь уже перестал, и в тишине отчетливо прозвучал крик:
— Режь меня-а! Виновата я перед тобо-ох-хо-хо! Не жалей меня, убива-а-ай!
Потом все снова стихло, я посмотрел на часы — половина седьмого. На четвертом этаже плавно заиграл рояль.
Выйдя в школу, я увидел возле нашего дома автомобиль Скорой помощи, белый, словно предвестник грядущего снега. Вернувшись домой после школы, я узнал от бабки, что жену Бельтюкова парализовало утром, потому что она призналась мужу, что изменила, только не сказала, с кем. И тогда я впервые почувствовал, что это я виноват. Ведь я поторопил Зыкова со стрижкой. Эта мысль вскоре забылась, но не умерла, а спряталась в душе и стала расти подспудно.