Первым человеком, которому я поведал о своем открытии, был Веселый Павлик. Я доверился ему уже на третий день нашей дружбы. Мы сидели вечером в его квартирке, Павлик пытался вырезать из бумаги мой профиль, а я вырезал разных пятируких птиц и двухголовых рыб. Когда на полу накопилось изрядное количество моих зверушек и чьих-то длинноносых, толстогубых, корявых и нахмуренных профилей, отдаленно напоминающих меня или моего брата Юру, Павлик покрутил ножницы на пальце и положил их на стол, откуда они не замедлили свалиться на пол. Звук упавших ножниц разбудил попугая, и он воскликнул:
— Акрра! Крра-ка!
Тогда Веселый Павлик стряхнул с себя вечернюю полудрему, развеселился и совершил удалое турне по комнате — он подпрыгнул к потолку, пощекотал пол звонкой чечеткой, наподдал ногой дырявый резиновый мяч, спавший под стулом, схватил с полки книгу и, раскрыв наугад, громогласно продекламировал: «Настежь ворота тяжелые, ветром пахнуло в окно, песни такие веселые не раздавались давно…», мяч, отскочив от стенки, покатился на кухню, стрелки настенных часов под напором толстого Павликова пальца совершили пять полных оборотов, и вместо десяти вечера стало три часа ночи, хотя на самом деле еще и десяти не было; распахнулось пошире окно, и гулкий Павликов бас дыхнул в небо:
— Эй, господи!
Из груды каких-то репродукций, схем и устаревших пластинок выбралась гитара, шлепнулась на толстый живот своего владельца и запела необычайное попурри:
— Слушай, — вдруг оборвалось пение, — а ты мечтаешь хоть поехать в далекие края или нет?
— Вообще-то хочу, — сказал я и, краснея, признался: — Только их нет, никаких далеких краев.
— То есть как? — удивился Павлик.
— А так, — твердо сказал я. — Это все придумка такая, чтоб веселее, понимаешь?
— Да ты что! — перепугался Веселый Павлик и схватил меня за руку. — Ну-ка, пульсик. Лобик. Может, у тебя свинка начинается или грипп? А, все понятно, ты просто за психоида меня считаешь, поддался на удочку дворовых филистеров.
— Да нет же, я серьезно! Не понимаешь ты, что ли?!
— Не понимаю. Ты что — субъективный идеалист? Да нет же! Я же ездил! В Крым, в Ленинград, в Киев, на Кривоструйку. Да ты чего! Я в Одессе знаешь каким мороженым обжирался. Этого чего, тоже не было?
— Мороженое, может, и было, а Одессы никакой нет. Это специально так делают, чтоб казалось, будто ты в Одессе, а на самом деле ни в какой не в Одессе, а в таком специальном павильоне, как в кино, — выпалил я.
Павлик задумался. Покопошился в бороде.
— Слушай, — сказал он, — вот это да! Ну ты, я тебе скажу, индивидуум. Вот это самое вот ты гениально придумал. Это ты сам?
— Сам, — гордо, но грустно признался я.
Павлик три раза измерил комнату шагами — пять шагов от стены, на которой у него висела табличка «ЗАПАД», до стены с табличкой «ВОСТОК», пять шагов обратно и еще пять шагов с запада на восток — под ногами очутился худой резиновый мяч, и Павлик снова пинком отправил его на кухню. Попугай в клетке вспомнил какую-то придуманную им самим экзотическую страну:
— Киррака! Киррака! Родненьк!
Веселый Павлик подошел к карте мира, висящей у него в коридоре, обшарпанной и такой старой, что на ней еще пол-Африки было закрашено малиновым цветом французских колоний и добрая треть бутылочной британской зеленью. Я тоже подошел, и мы вместе принялись разглядывать моря и материки. Шумели бумажные волны, как пульсы всечеловеческих фантазий, полиграфические ветры доносили запахи типографской краски.
— Как ты думаешь, — спросил Павлик, — пустыни придумали потому, что уже ничего не могли выдумать?
Я пожал плечами. Мы снова углубились в изучение карты. Огромная земля теснилась в клетке меридианов и параллелей, в которую заключила ее человеческая фантазия; медленно несли вены прославленных рек свои синие придуманные струи.
— Да, ты прав, — разжав слипшиеся губы, пробормотал Павлик, — ничего этого нет на самом деле. Но черт возьми! Все это есть во мне, я чувствую его!
Он повернул ко мне широкое лицо, и я увидел, что глаза его полнятся влагой, как два океана. Он взял меня за руку.
— Ты что, Павлик? — спросил я.
— Молчи, — прошептал он. — Чувствуешь в моей ладони?