— Успокойся, Павлик! — Я стал гладить его густые волосы и сам заплакал, видя, как плачет Веселый Павлик. — Ну что ты, Павличек! Ну хочешь, будем делать твоего Великого Летучего Змееящера? Это я просто так вчера сказал, что не хочу, а сегодня хочу. Правда-правда, хочу!
— Нет, нет, — мотал головой Павлик, — не до змееящеров теперь. Все, оказывается, гораздо серьезнее, чем я думал!
Несколько дней спустя его депрессия кончилась, но не надолго. К тому же тогда и оборвалась наша дружба, блеснувшая, как молния в ладони. Я не смог простить Павлику, что он пожертвовал мной ради любовной интрижки с Тихой Леной из нашего дома, и даже когда он несколько раз пытался заговорить со мной, я делал вид, что Веселого Павлика нет на свете, как нет никаких далеких краев. Так закончились наши встречи, наши глупости и наши игры.
Потом он, подобно мне, пытался уйти из круга наших домов, уехать куда-нибудь, пробить толстую броню придуманного мира и вырваться на свободу, вкусить реальности, прикоснуться ладонями к настоящим камням, водам и северным сияниям, но я не дал ему, не пустил его, и он вернулся назад.
— Павлик твой совсем чудной стал, — сказала как-то раз моя бабка, Анна Феоктистовна. — Я его спрашиваю: «Далёко ездил, Павлик?» А он мне: «Думал, что далёко, а на самом деле ничего там нет нигде, все выдумывают черти. Окромя меня, — говорит, — ничего на свете нету». Видал, чего?
И как мне простить себе, что я не побежал тогда к нему и не утешил его, ведь уже тогда ко мне стали закрадываться мысли, что есть настоящий мир и есть далекие края. И ведь он ждал меня, а не дождавшись, ушел глубоко под землю, так глубоко, как только можно — минуя тусклый свет подвала, жестокое удушье петли, мрак небытия, все глубже и глубже, в великую бездну собственной ладони.
Не в смерти Веселого Павлика было мое спасение, но ценою его жизни это спасение было куплено. Я знаю.
Его последний уход побудил меня совершить еще одну отчаянную попытку бежать из дома. Ранним декабрьским утром я шел с бабкиной котомкой за плечами, и каждый шаг давался мне все труднее и труднее, и когда я дотащился до Профсоюзного пруда, наступил предел. Тут я сел на скамейку и понял, что не могу уйти отсюда, от своего дома, от всех наших кошмаров и жалостей, а главное, я понял, что действительно нет никаких далеких краев, и там, где кончается мое тело, там кончается бытие. Все, все, и даже Веселый Павлик, было придумано мною от начала до конца, и жуткая моя фантазия уже не может ни на миг остановиться, продолжает и продолжает, гадина, сочинять мне на потеху это черное, беспросветное декабрьское утро, этот замерзший пруд, телефонную будку, этот чужой спросонья голос Дранейчикова отца в трубке, которому я говорю:
— Дядя Коля, я ухожу здесь навсегда. Не поминайте лихом.
Дальше была буря. Целый месяц моя разбушевавшаяся фантазия представляла мне пьяного дьявола, который примерзал голый к асфальту, разбивал окно в кухне, бил посуду, матерно ревел навзрыд шквалами одуревшего урагана, и когда я в конце концов ударился головой о самое дно своего подсознания, он исчез, на миросозерцание пала пелена тумана, и целый год мой фантастический отец, дядя Коля Дранеев, возил меня за город, прежде чем нашлись кости пьяного дьявола, и я увидел настоящее солнце, живые краски и лето, которое можно пощупать руками и легкими. Я увидел, что вокруг меня существуют люди, к ним можно прикоснуться взглядом, разговором, вниманием, и они вдруг расскажут тебе то, чего ты никогда не придумаешь, не извлечешь из своей фантазии.
Мечты мои вернулись к далеким краям, о которых я знал теперь точно, что они есть. В школе моими самыми любимыми сделались уроки географии, и я лучше всех мог нарисовать в тетради контуры какой-нибудь страны, а некоторые страны даже мог рисовать по памяти — например, сапожок Италии, елочку Британии, пятиконечную Францию, квадратный с носом Апеннинский полуостров и Саудовскую Аравию. Может быть, поэтому, вернувшись из армии, я поступил на вечерку в геодезический институт, хотя никогда раньше не подозревал, что картография станет моей профессией.
Однажды я встретил около памятника Юрию Долгорукому дочь таксиста Бельтюкова Маринку. Она с удовольствием рассказала, как они с мужем ездили в Африку, где муж три года работал в Анголе, в клинике.
— Что, неужели она есть? — спросил я весело.
— Кто? — не поняла Маринка.
— Африка, — сказал я.
— Есть, — гордо сказала Маринка, и муж ее тоже уверенно заявил:
— Есть, а как же.
— А я уж думал, все это выдумки, — сказал я.
— Меньше думать надо, — засмеялась Маринка.