— Хочешь — закури. Так и не куришь? Правильно. А то, хочешь — закури. Нет? Ну и правильно.
Ехали долго. На нашем Гавриило-Архангельском кладбище хоронить Юру было нельзя, там уже лежали двое — мать и бабка, и со времени похорон матери не прошло еще пятнадцати положенных лет. Останкам моего брата выделили могилу на свежем кладбище, в полутора часах езды от Москвы, возле села Горошкина.
В два часа дня мы приехали. Шел мелкий, редкий снежок. Дед Семен на кладбище не поехал, а мне, как брату, нести гроб оказалось нельзя. Дранеев, Шафиулин и Жорка втроем вытянули гроб из автобуса и понесли туда, где зияли жирной глиной свежевыкопанные могилы. Музыканты замешкались, потом вприпрыжку догнали нашу немногочисленную процессию, сухо стукнул басовый барабан, и в звонком снежном воздухе зарыдали медные трубы. Юра плыл к своей последней черте, высунув от увлечения язык и еле-еле сдерживаясь, чтобы не открыть глаза. Кого-то уже забрасывали землей, и какая-то женщина, растерянно отряхивая руку от рыжей глины, оглянулась на нас слепыми от горя глазами.
— Военного хоронят, — сказала она. — Красиво. С музыкой.
— Мы не бросим вас, мама, не оставим! — сказал ей какой-то высокий мужчина и обнял, чтоб она не отвлекалась на чужие похороны.
Юру принесли к могиле и поставили на металлическую подставку, чтоб проститься в последний раз. Никто не плакал по нем. Я хотел, но не мог — слишком уж понарошке были прикрыты глаза у моего родного брата. И еще этот круглый, как шарик, кончик языка. Тетя Тося сказала Юре, поцеловав его в мягкий лоб:
— Ну, прощай, Юрочка. Хороший мальчик! Никого не обидел!
Дядя Коля Дранеев тоже поговорил с Юрой на прощанье.
— Что же ты, Юрец? — спросил он. — Ты чего надумал-то? Эх, беда какая! Леш, а Леш, как же это, брат, а?
Я подошел следующим. Положив Юре на темя ладонь, я почувствовал Юрины волосы и подумал, что Юра похож на теплолюбивую обезьянку, случайно попавшую в снежную страну и замерзшую.
— Трогай, — сказал могильщикам Жорка, могильщики с готовностью подскочили, накрыли гроб крышкой и застучали по дереву молотками — гораздо небрежнее, чем это делают, когда заколачивают почтовую посылку.
— Играйте, — приказал я музыкантам, и они неохотно затянули, колотушка лениво стукнула невпопад по басовому барабану.
— Играйте, халтурщики! — вскрикнул я и скрипнул зубами.
Они напугались, неожиданно взревел геликон, и музыка, прорвав корку морозного воздуха, потекла, расширяясь, по унылой, глиняно-снежной свежести кладбища.
Ночью после похорон мне приснилось, что Юра сидит на своей кровати, свесив босые ноги. Он только что проснулся, таращит глаза и с хрустом почесывается.
Мне стало жутко, и я вскочил.
В клетке, хрустя и сплевывая, чистил перышки попугай. Он поднял к клюву крыло и растопырил на нем перья, как строй черных штыков.
— Ну вот, Роджер, остались мы с тобой вдвоем, — сказал я попугаю.
Он посмотрел на меня довольно презрительно, сплюнул и проскрипел:
— Роджер. Птичуа. Чичка. Хороо!
Я несколько успокоился и весь день готовился к предстоящему экзамену. Ночью мне приснился плохой сон о Юре, будто он лежит у себя под кроватью среди хлама, и сколько я ни пытаюсь выудить его оттуда, он не верит, что он не кусок пенопласта, не сломанная кукла и не железяка. На следующий день я пошел сдавать экзамен. Потянулись однообразные дни и ночи. Днем я готовился или шел сдавать экзамен, ночью мне снилось что-нибудь жуткое. Вместе с последним экзаменом кончились и ночные кошмары.
Спустя несколько дней Роджер сказал:
— Прошу проще́. Прошу! Прошу!
И вслед за его словами прозвенел звонок. Открыв дверь, я сразу узнал его, а он меня — нет.
— Извиняюсь, — запнулся он, вглядываясь. — Лешка, ты, что ли?
— Здравствуй, — сказал я. — Входи.
И он вошел.
В последний раз я был ему по пояс. Теперь он оказался ниже меня на полголовы. Выглядел он нехорошо — множество морщин, глаза красные, к тому же, когда он снял шапку, обнажилась лысина, но не совсем голая, а в чахлых порослях волос, не таких уже рыжих, как раньше.
Не зная, куда себя деть, он дошел до дверей бабкиной комнаты, заглянул туда, потом вернулся ко мне взглядом и, нелепо улыбнувшись, произнес:
— Я пришел вот. Насовсем. Меня выпустили.
— Ну что же, — сказал я. — Значит, будем жить вместе.
Он поставил на пол свой чемоданчик, снял черное суконное пальто, ботинки и прошел босиком на кухню. Я приготовил ему поесть. Он знал, что жена его, Анфиса, умерла, а про то, что умерли его теща, Анна Феоктистовна, и его сын Юрий, не знал. Когда я сказал ему, он растерялся, грудь и шея налились свекольной краской, я поставил перед ним большую тарелку борща, который впервые вчера сварил сам, но он долгое время задумчиво ковырял ложкой борщ и все нюхал ломоть черного хлеба. Спросил: