— Кажный вечер к нам в звонок торкалси, — снова встряла в разговор бабка. — Как вечер, так: бзззззнь, бзззззнь!
— Ввалится и хватает меня, — опомнившись от испуга, заговорила мать. — Я вырываюсь, а он мне: «Ты — ничья, муж у тебя отпетый, он уж из тюрьмы не придет, не будь дурой, я мужик что надо».
— А ты чего?
— А чего ж я? Я ему: «Что я, подстилка, что ли, для всякого?» И толкала его. Целый год, веришь ты, Сереж, приставал ко мне. И все твердил: «Тюремщикова сучка!», а Юре и Лешке говорил: «Вы, мол, тюремщики сами, тюремные выкидыши».
— Было такое, Лешка? — обратился отец ко мне.
Все замерли, ожидая, что я отвечу.
— Да, — сказал я и обомлел.
— Юра, дядя Иван к маме ходил? — потребовал отец другого свидетельства. Блаженный не солжет.
— Ходиль, — сказал Юра.
— А маму обижал?
Юра тревожно посмотрел на всю свою семью, заморгал глазами и, поднатужившись, выдавил из себя:
— Плякаля мама.
Мать и бабка облегченно вздохнули. Мать снова было начала оправдываться:
— У меня с ним, Сереж, ничего…
— Ладно, — перебил ее отец и встал из-за стола…
— Понимаешь ты хоть теперь или нет, что не должен был этого делать? Что ты показывал? Кому это надо было? Помню, когда ты вышел, мы не могли с места сдвинуться. Бабка сказала: «Убьет он Ивана». А мать: «А что я могу сделать?» Бабка: «Беги, дура, встрянь!» А мать словно одеревенела: «Чему быть, того не миновать». А ты помнишь, как избил Расплетаева? Расскажи, я хочу знать.
— Зачем тебе?
— Я должен знать. Расскажи.
— Ну что рассказывать?.. Выволок его на лестницу, он даже голубка пустил от напуга. Хрястнул его по харе пару раз. Нет, думаю, мало, надо прикончить. Все равно, думаю, за побег мотать. Ну, коленом по ребрам — так и зацмокали ребрышки. Дернул его, да по лестнице, по ступенечкам. Чего там!
— А дальше?
— Ну что дальше-дальше… Бил дальше. До смертного хрипу. Чего тут рассказывать? На судах зарассказывался, сыт по горло действия свои описывать. В судах, знаешь, любят послушать всё со смаком, чтоб каждую косточку обсосать, ни одной бубочки не упустить. Чего уж ты-то теперь, как прокурор?
Так свершилась великая и справедливая кара, искупившая грех матери. Вина ее не была больше виной, и всякий, кто заикнулся бы о сожительстве Фиски с Иваном Расплетаевым, рисковал тоже прокатиться плашмя по ступенечкам. Через несколько дней отец снова исчез в своем потустороннем мире, Расплетаев остался жив и даже не сделался инвалидом. Чудеса и знамения по инерции продолжались до Нового года, а я хотел уйти, но не мог.
— Знаешь, отец, почему я не ушел из дому? Потому что я не блудный сын. Это ты — блудный отец, а я уже не могу быть блудным сыном. Я должен был терпеливо дождаться твоего третьего пришествия, и вот я дождался. Возвращение блудного отца. Всё у нас шиворот-навыворот. Ты не отец, ты — антиотец. Вот ты кто, если хочешь знать. Пойди, купи у таксиста бутылку водки. Есть у тебя деньги? Иди. Я хочу еще за тебя выпить.
Он ушел.
Я прогулялся по квартире. Ноги шатались в разные стороны, тело разваливалось па куски, но голова оставалась трезвой и ясной. В клетке спал Роджер. В материной кровати спала маленькая белокурая девочка, слегка нахмуренная, некрасивая. В Юриной кровати спал малюсенький младенчик двух или трех месяцев от роду. Он посапывал, высунув на нижнюю губу круглый, как шарик, кончик языка. В бабкиной кровати лежала девочка-подросток с красными от крестьянской грубой работы руками. Рядом с ней на стуле спала открытая посередине новенькая книга, и можно было даже прочесть: «И Слово стало плотію, и обитало съ нами, полное благодати и истины; и мы видѣли славу Его, славу, какъ Единороднаго отъ Отца…» В обеих комнатах нашей квартиры спали маленькие дети, и нам с отцом не было в комнатах места, разве что только на кухне.
Вернувшись на кухню, где все еще можно было задохнуться от табачной облачности отца, я встал к окну и долго смотрел, как идет снег. Он валил не на шутку, и нужно было идти его сгребать. Отец где-то запропастился, часы уже отсчитали полтора часа с тех пор, как он ушел. Похоже, он снова решил исчезнуть в своем небытие, оставив нас, малых детей, одних.
Я надел телогрейку, армейские свои сапоги и армейскую шапку, взял зимнюю лопату и вышел во двор. К лицу жадно бросились снежные хлопья. Намело уже по щиколотку. Через полчаса от меня валил пар, как в морозный день от бассейна «Москва». Я выпрямился, чтобы немного передохнуть, и тогда из снежного марева выплыла фигура отца. Он спросил:
— Ты чего, Леш, дворником нанялся?
— А ты думал, мне каждое утро почтальон по десятке приносит?