— Нет, не думал, — обиженно сказал он.
— Ах, не думал? Хорошо, что не думал. Думать вредно. Достал водку?
Он вытянул из-за пазухи горлышко бутылки.
— Дай мне, — велел я. Он вытащил бутылку и протянул ее мне. Я подержал ее на ладони, будто взвешивая, и сказал:
— Значит, вот что, отец. Эту третью бутылку мы с тобой пить не будем. И вообще я не потерплю отныне, чтобы в нашем доме кто-то находился пьяный, а тем более пил. Ясно?
— А в праздники?
— В праздники… Ты пойми, я не против вина. Я против пьянства. Праздники мы праздновать будем. А вот эту, третью бутылку…
Только тут я почувствовал, что пока работал, хмель вытеснился из рук и ног и перекочевал в голову. От этого, разговаривая с отцом, я с трудом произносил слова, и голос мой звучал точь-в-точь как голос моей матери Анфисы, когда она пьяная пыталась сказать что-то членораздельное и притвориться, что трезвая. Даже отец испугался этого голоса, вырвавшегося из глубин смерти. В мозгу у меня что-то лопнуло, и я увидел лежащего на моей ладони отца, такого остекленевшего, такого негодненького, с глупой этикеткой, улыбающейся наглой, самодовольной ухмылкой:
— Отпускаю тебе все грехи, отец, — громко сказал я и, высоко размахнувшись, со всей силы ударил его об асфальт. Он разбился вдребезги, прозрачная, вонючая кровь его расплескалась широкой лужей и зачернела на асфальте. Я схватился за лопату, сгреб осколки отца в одну кучу и швырнул их в сугроб. Они исчезли в сугробе без остатка.
Пожилой мужчина в черном суконном пальто, видевший это убийство, кротко спросил:
— Леш, дай мне лопату, я поработаю тут. А ты иди спать. А?
Я достал из кармана ключи и сунул их ему:
— Идите, там в кладовке две л-лпаты стоят. Если вам поработать хочса.
Сразу после этого голова моя полностью отключилась, лишь время от времени загоралась на несколько секунд, и я видел на ее экране белые квадраты снега, слетающие с серебристого прямоугольника лопаты и мягко плюхающиеся на верхи сугробов — пуххх, пуххх, пуххх… Иногда я натыкался на пожилого мужчину в черном суконном пальто, который тоже сгребал снег. Перед рассветом снег кончился, и мы с пожилым мужчиной вместе пошли домой. Он уложил меня в кровать, и я быстро уснул. Мне снилось, что маленькие дети проснулись, вылезли из своих кроваток и танцуют по комнате, только трехмесячный младенец не вылез из кроватки, а сидит и почесывается.
Проснувшись, я увидел — кто это? — какой-то рыжий, плешивый стоит задумчиво у окна. Что он там видит в окне? О чем он думает, глядя на этот двор, который я видел двадцать лет и два года без него?
— Как там снег? — спросил я.
— Проснулся? Снег-то? Утром валил два часа. Я убрал.
Он убрал. Он — убрал! Смешно! Черт его дери! Двадцать лет и два года он мог убирать снег, вертеть руль и жать педали, чинить, клепать что-нибудь, дуть стекло, крутить гайки, шить пиджаки и брюки или собирать телевизоры и радиоприемники. Но вместо этого он только числился, что он есть, ломал ребра и совершал побеги, чтоб снова исчезнуть и чтоб сегодня убрать утренний снег.
Я встал, надел брюки, посмотрел в окно и сказал:
— Спасибо, отец. Ты уже завтракал?
— Нет, жду тебя. Иди умывайся. Я пойду чайковского заварю, колбаски пожарю с яичницей. Я колбасы купил. Кило за два девяносто.
Я не скажу, что мы плохо прожили с ним эти три с половиной недели. Нормально прожили. Как и полагается отцу с сыном. На третий день он устроился временно работать грузчиком, пока не подвернется работенка получше. Постоянно шли обильные снегопады, и отец помогал мне сгребать снег. По вечерам мы иногда подолгу разговаривали, он все расспрашивал меня, а сам говорил мало. «Да чего мне рассказывать», — отвечал он, когда я просил его тоже поведать о своей жизни.
Понемногу я стал привыкать к нему и уже мечтал о том, что он совсем изменится, а потом будет хорошим дедом для моих детей, не хуже других человеческих дедов. Вот он гуляет с моим сыном в скверике возле пруда, сын балуется, швыряет в голубей камешки, а дед Сережа увлекся разговором с другим каким-то дедом и рассказывает ему: «Да, я всю жизнь слесарил. Сначала на заводе Лихачева, потом на автостанции. Я на жизнь не в обиде. Всякое бывало, и хорошего было хоть отбавляй, да и плохим судьбинушка не обошла. А помнится-то ведь все равно только хорошее. Чего дурное-то помнить? С женой моей, супругой, значит, жили мы всю жизнь душа в душу, я ей ни одного срамного слова не сказал, да и она, Фисочка моя, никаких глупостей себе не позволяла. Разлучаться мы с ней никогда не разлучались. Поверите ли, как поженились в сорок девятом, так ни одного дня не выпало, чтобы мы с ней были не вместе.