Был теплый августовский вечер, он шел по улице Горького, горели огни, а небо было удивительно звездным. Он шел мимо темных скверов, озаренных памятников, озабоченных телефонных будок. Он слепо добрел до Белорусского вокзала, но здесь вдруг подумал, что она все-таки может решить позвонить ему, и помчался домой.
Дома включил телевизор и смотрел футбол — какое ему дело, позвонит кто-нибудь или не позвонит, и ему не сидится на месте оттого, что он нервничает, как бы «Спартаку» не вкатили в ворота мяч, а вовсе не потому, что ждет чьего-то звонка, да хоть бы он весь век молчал, этот чертов телефон, этот гроб с цифрами! И телефон молчал весь вечер, до самой поздней ночи, когда уж и футбол был забыт, и прочли в последний раз программу передач на завтра, и по радио отзвучали последние эстрадные мелодии.
Под утро телефон зазвонил. Кто-то ошибся номером.
Он вышел на работу, подмел свою территорию и в восемь уже был свободен. Весь день оставался дома, ждал ее звонка, но никто больше не позвонил. Иногда он выходил на улицу и хотел забыть ее, хотя бы на несколько минут, но ему обязательно попадалась какая-нибудь девушка в ее платье, ведь в то лето каждая двадцатая девушка была в таком платье, или в ее ботинках, или с такой же прической. И он бежал к телефону и, как сумасшедший, спрашивал у него:
— Отвечай, изверг, звонил ты три минуты назад или нет?!
Телефон молчал.
Когда пришли сумерки, он подумал: господи всемогущий, разве это возможно? Господи, ведь уже прошли сутки!
Он сходил в цветочный магазин около ВТО и купил пять гвоздик — красную, белоснежную, розовую и две пестрых. Принес их домой и поставил в вазу. Ему стало немного легче. Было тихо, ничто не жило в его доме, кроме дыхания пяти разноцветных гвоздик.
И тут раздался звонок в дверь, скрипнули под ногами половицы, хрустнул дверной замок, дверь распахнулась, на пороге стояла она.
— Можно?
— Ну конечно, конечно!
— Я придумала, как меня зовут…
Что могло дать ему ее имя, он давно уже знал его — ее звали бессонница, Гомер, тугие паруса, осенняя пора, очей очарованье, дверь полуоткрыта, веют липы сладко, взгляды так жадно, так робко ловимые, первые встречи, последние встречи, тихого голоса звуки любимые, гроза в начале мая, медлительное появление первых дальних громов, первых слов на родном языке, фанфары Тьеполо и флейты Джорджионе, таинственное имя Эзбекие…
— Так как же?
— А вот не скажу. Мне опять уже не хочется, чтобы меня как-нибудь звали.
Она засмеялась, увидев гвоздики, такие же точно, как вчера, и погладила их ладонью. Стала осматривать комнату и первым делом заметила пустую клетку на шкафу.
— А кто жил в клетке?
— Попугай. Его звали Лешка. Даже фамилия у него была — Стручков.
— Даже фамилия? А куда он делся? Ты его выпустил?
— Нет, он был очень несчастлив в семейной жизни и в конце концов умер. Чтоб не мучиться.
— Как это «несчастлив в семейной жизни»?
— У него не было жены. Я искал ему, но такой породы, как у него, нигде не оказалось.
— А что за порода?
— Нестор-кака.
— Жалко нестора-каку. А кто-нибудь живет в этой квартире, кроме тебя?
— Нет, я один.
— Один в двух комнатах?!
— Когда-то, кроме меня, здесь еще жила пьяная женщина, ворчливая старуха и застенчивый идиот. Попугай Стручков их очень любил и никогда не обзывал дурными словами, хотя одни из его предыдущих хозяев продали его за то, что он ругался на них матом. Как ты съездила к маме?
— Ах! — она махнула рукой, что означало: и не спрашивай. — Я сбежала. Мама у меня такая умная и скучная, а я у нее такая глупая-глупая. Вот, захотелось побывать у тебя. Ничего, что я так поздно? Это, наверно, неприлично. Но мне совершенно не к кому пойти. А дома одной страшно.
— Муж второй день в немилости?
Она не ответила. Поглядела по сторонам.
— Какое у тебя неприбранное жилье.
— Музей беспорядка, — согласился он. — Я не мешаю умирать всем этим вещам.
— Мне страшно, — сказала она. — Не говори таких страшных слов. Вообще не надо ничего про смерть, одиночество и тому подобное — что там еще у тебя про запас? Лучше развлеки меня как-нибудь.
Он засуетился, стал предлагать ее вниманию потрепанный альбом с репродукциями средневековых художников — Босх, Брейгель, Альтдорфер, Грюневальд… спохватился, что и они, чего доброго, напугают ее, но она открыла на Брейгеле и дальше «Падения Икара» не стала листать; а он забегал с места на место, что-то разыскивая, что-то хватая, чем-то звякая. Стал показывать карточные фокусы, она развеселилась. Потом он схватил гитару и начал петь «Я встретил вас», но от волнения безбожно зафальшивил, и тогда она взяла у него гитару и запела сама. Пела что-то наивное и цветистое: «Наш караван шагал через пустыню…», «Я вам клянусь, что это любовь была…», но ему нравилось ее слушать, и он просил еще и еще. Когда она спела в десятый раз, она решительно оставила гитару и сказала, что хочет есть, спать и просто нет сил. Он бросился на кухню. В холодильнике остались только яйца и круг охотничьей колбасы. Он показал ей колбасу, придумав для нее какое-то нелепое наименование: