Все везде уже было закрыто. Он вспомнил, что некоторые таксисты возят и продают ночью водку. Так делал когда-то один таксист из его дома. Выйдя на Маршальскую улицу, он остановил первую машину. В кабине мелькнуло знакомое лицо.
— Бельтюков!
И тут же увидел, что обознался.
— Обознался, парень. Куда ехать?
— Водка есть? — грубо спросил он, показывая водителю десять рублей.
— Вон ты чего, — сказал водитель. — Засунь-ка себе этот червонец да катись подобру-поздорову. Рано тебе еще так. Да что с тобой разговаривать, молокосос!
Таксист нажал на педаль, дернул переключение скоростей, и машина тронулась. Он злобно ударил отъезжающую машину ногой. Тут же подкатила вторая.
— Ну-ка садись! Милиция.
Он сел. В машине оказалось уютно, хорошо и совсем не одиноко. Двое милиционеров. Он сел на заднем сиденье. Тот, который не был за рулем, лейтенант, обернулся к нему:
— Ну, ты чего куролесишь? Пьяный, что ли? Лицо-то все поранено. Подрался или телефонную будку разбил? Дыхни-ка.
Он дыхнул.
— Трезвый, а куролесишь. Случилось, что ли, чего? Вижу, что случилось.
— Жена от меня ушла, — ответил он.
— Брось ты! — воскликнул милиционер. — К другому, что ль?
— К другому. Белый свет не мил, братцы.
— Ну, ты чего, ты держись. Плюнь на нее. Раз ушла, значит, непутевая она. Чего это она к другому-то?
— Любит. Так уж, говорит, устроена жизнь. Знаю, говорит, что мы с ним погубим друг друга, ну пусть лучше так, чем мучить тебя и себя.
— Ишь ты, — ухмыльнулся тот, который за рулем, — вывернулась!
— Нет, — сказал он. — Вы не знаете. Она действительно его любит. А так просто, гулять, не умеет. Честная.
— А он ее? — спросил лейтенант.
— Не знаю, братцы. Кто его знает.
— То-то и обидно, — сказал лейтенант. — Может, он ее бросит через три дня.
— Все может быть.
— Закуривай, браток, — сказал лейтенант, протягивая ему пачку сигарет.
— Не курю. Спасибо.
— И не кури. Правильно. И смотри, не пей с горя. Пьянка — она все равно не с горя получится, она от дури, а не от горя. Горе надо делом глушить, а не водярой.
Некоторое время все молчали. Потом лейтенант спросил, где он живет, куда подбросить. Он сказал, что на Котельнической набережной. Они довезли его до Яузского бульвара и тут высадили.
— Ну, будь здоров, — сказал на прощанье лейтенант. — Как звать-то тебя?
— Павел Звонарев, — ответил он.
— Ну-ка, дай мне твою лапу.
Он протянул руку. Милиционер крепко сжал ее.
— Не горюй, Павел Звонарев. Держись, будь мужчиной. Я верю в тебя.
И с тем они уехали, а он всю оставшуюся ночь ходил вокруг высотного дома, гадая, в каком из горящих окон сейчас она со своим бестолковым и единственным — или из негорящих? — изучал афиши «Иллюзиона» и витрины букинистического магазина, каждые двадцать минут выходил на набережную и подолгу смотрел в воду. Когда стало светать, пошел домой.
В Москве было новое утро. Теплый летний аромат скользил по улицам. Когда он проходил по Красной площади, зеленый Кузьма Минин указал ему направление к дому — знай, парень, свое место. И он шел на свое место. Утренний парад его одиночества приняли по очереди князь Долгорукий и поэты — Пушкин и Маяковский. Воскресный день дарил улицам лишние два часа пустынности.
Дома его встретили обломки плиток и капли крови на полу в ванной, следы ее недавнего пребывания и ее портрет. Хорошо, что не надо было идти на работу. Хорошо, что не надо было никуда идти. Оказалось, что хорошо просто лечь в постель, вытянуть ноги и уснуть.
Спустя три дня он вспомнил о кинокамере, купленной четыре месяца назад на деньги, оставленные ему отцом. Он очень расстроился, что не догадался снять ее на кинопленку. Девушки обожают свои фотографии, и тем более когда их снимают в кино. Она обязательно пришла бы посмотреть, как получилось. Никакой единственный не помог бы ей справиться с любопытством.
Он зарядил свежую пленку и снял увядшие гвоздики, водокачку своего умершего брата, скомканное льняное полотенце, недопитую чашку чаю. Усадил в кресло кусок картона, испачканный сангиной, отснял, потом убрал его и снял вмятинку в кресле.
Он увлекся, нарисовал акварелью ее руку, вырезал ее и уложил на бабкину кровать, так, чтобы она свешивалась с нее; затем снял бабкино окно в лучах солнечного утра, взобрался на выступ фундамента и, держась рукой за карниз, снял акварельную руку в просвете между шторами.