Это было в тот год. В тот великий год Чудесного Посещения, наступивший после прихода деда Мороза. Это было в тот год летом.
Только что окончилась последняя четверть, я перешел в пятый класс, и когда моя бабка говорила, что перед Новым годом, нарядившись дедом Морозом, к нам приходил Дранейчиков отец, а я не верил, то она злобно ворчала:
— Здоровенный дурак, в пятый класс уже пойдешь, а все в сказки веришь.
— А ты, ты сама-то в бога веришь, а я в пионеры когда, а Генка Пыров про меня: у его бабушки бог в углу…
— Ну и что, все одно ж приняли.
— Ага, а все равно, стыдно.
— То бог, а то сказки — ерунда.
Так и не веря в причастность Дранейчикова отца к новогоднему чуду, я гулял один во дворе, развлекаясь тем, что жег муравьев увеличительным стеклом. Занятие было виртуозное. Надо было поймать солнце, навести луч и подцепить тем жгучим лучом точечную тушку муравья, бегущего по асфальту. Я не любил городских муравьев. Лесных уважал, деловитых мурашей, озабоченно снующих по кручам муравейника, а городских считал дармоедами, болтающимися от безделья и кусающимися почем зря. Истребляя их, я стал представлять себя самолетом-истребителем, поражающим с неба противников. Почувствовав себя под прицелом, муравей начинал суетиться, тыркаться во все стороны и вдруг каменел, попав под острие луча, скорчивался и выпускал вонючую струйку дыма, а я, безжалостный, уже искал глазами новую невинную жертву. И вдруг становится жутко от мысли, что ничто не остается безнаказанным, что где-то рядом, из травы, на меня уже нацелена муравьиная зенитка, с минуты на минуту готовая выпустить в меня смертоносный заряд. Я разогнулся в предчувствии дыма и праха, в который вот-вот должен был обратиться мой истребитель, и увидел густой дым, валивший из окна на третьем этаже маленького бурого домика, что ютился напротив нашего дома, прислонившись к боку желтого кирпичного. Пожар!
— Пожар! — закричал я, колотя кулаками в дверь нашей квартиры.
— Что буянишь, черт? — хмуро спросила бабка, открывая дверь.
— Пожар! — выдохнул я и потянул бабку во двор.
— Это у Павлика, — определила она, выйдя и посмотрев на дым. — Беги-ка за ним.
Я побежал на улицу Братьев Жемчужниковых. Веселый Павлик вертел на плахе баранью тушу и напевал:
— Дядя Павлик! — закричал я таким страшным голосом, будто его требовали немедленно явиться на Страшный суд. — У вас пожар! Из вашего окна дым!
— Дым? — сказал он. — Нет дыма без огня.
Он ткнулся сначала в одну сторону прилавка, потом резво убежал в широкую дверь, из которой обычно выносили туши. Через минуту он выбежал уже без фартука, и мы побежали. Я бежал за ним следом, упираясь взглядом в его широченную спину. Добежав до угла серого дома, он не выдержал и запел, пыхтя!
Мне казалось, что пока мы бегали, уже должен был разгореться настоящий пожар, я воображал источающие пламя окна верхних этажей, ужас лиц и каски пожарных, чуть ли не пожар Москвы 1812 года, но когда мы прибежали, из окна Веселого Павлика лился в небо все тот же скучный ручеек дыма. Однако мне все равно было интересно, и я не отставал от погорельца. Мы взбежали на третий этаж, он всадил в замочную скважину лезвие ключа и, слегка подтолкнув дверь таранным плечом, распахнул ее. Я последовал за ним в его пещерную квартиру, полную дыма, и увидел целый мир беспорядка, обиталища людоеда. Всюду что-то валялось — картинки, книги, статуэтки, какие-то технические детали, настолько вырванные из целостности своего механизма, что превратились в нечто бесформенное и жуткое; какие-то линзы, начатые гербарии с бабочками и цветами вперемешку; конечно же, я сразу обратил внимание на бурый череп, оскаливающийся на столе — ух ты! Еще я успел заметить, что все обои в комнате измусолены и изрисованы. Мы устремились на кухню. Там было тесно от дыма, на плите стоял объемный бак, в котором догорали какие-то обуглившиеся ошметки. Веселый Павлик погасил конфорку, снял бак с плиты и сказал:
— Тужурку хотел прокипятить. Сгорела тужурочка.
Потом он тщательно оглядел плиту и сделал очень важное предположение:
— Видно, где-то огонь прорвало.
И тут же принялся делать одновременно массу дел — махать журналами, выгоняя в окно дым, бегать с места на место, что-то разыскивая, что-то хватая, чем-то звякая, беспрестанно напевая выхваченные из разных арий и песен куски. Конкретно он сделал следующее: выпил стакан воды, спросил меня, почему я не в пионерском лагере, подразнил унылого попугая, сидевшего в клетке под самым потолком, полистал журнал, которым гонял дым, так, будто только что купил его, сказал мне, что я настоящий герой, потому что в журнале была статья о Гастелло, потом вывалил из бака в мусорное ведро тужурку, и под пеплом не стало видно ведра, беспощадно стукнул боксерскую грушу, висевшую в прихожей, запретил меня называть его дядей, а просто Павликом, наконец, включил радиолу и поставил пластинку, из которой заискрилось по квартире: