Пока я еще не ходил в школу и мне не надо было вечером сидеть над домашками, я любил садиться с бабками за стол и смотреть, как гуляют по столу и по рукам разрисованные прямоугольники. Постепенно глаза начинали слипаться, я укладывался щекой на столе и, засыпая, смотрел, как хлопают по столу бумажные крылья карт. Потом бабки уходили и, прощаясь, говорили:
— Сёдни Аннушка у нас больше всех дура.
Или:
— Ну, пошла я, дура дурой, к святому одноногому дураку спать.
Иногда Субботина бабка рассказывала о своем сыне, как он с женой ругается. Сын ее был летчиком.
— Мяне, говорит, с вами тясно́, я люблю, говорит, крылля расправить, чтоба, говорит, кругом — облака одни. Валет.
— Крылля ему, — ворчала моя бабка. — Тоже мне, аньгел. Восьмерка.
— Чаво у нас козыри-то? — спрашивала Субботина бабка. — Пики? На-ка. А Лариска яму: ну и ляти к своим облакам, пятух щипанай. Крой даму, Лен.
— Энто она здря, — говорила баба Лена, — надо смирённей с мужьями — они того не любют, когда им говорят: иди на все четыре стороны. Сдавай, Арина, восьмой уж ты раз дура..
Если карты замусоливались так, что старушечьи глаза уже не могли отличать тузов от десяток, они доставались мне. Для каждой колоды у меня было свое государство — в шкафу размещалось королевство Синей Изнанки, на письменном столе — царство Красной Изнанки, а на подоконнике — республика Зеленой Изнанки. Когда я болел и не ходил в школу, я играл в свои карточные страны, а иногда ко мне приходил играть внук Субботиной бабки, Гена Субботин. Он все время играл за Зеленую Изнанку, и подоконничья республика всегда побеждала обе монархии, потому что мы оба ей симпатизировали, даже не зная, что это исторически обусловлено. Правда, войны, хотя и весьма кровопролитные, жертв оставляли мало. Лишь однажды оказался нечаянно разорван республиканский валет пик, которого мы торжественно сожгли и похоронили в горшке под развесистым столетником.
Гена был мальчик болезненный. Бабушка говорила о нем:
— Сярдечко у няво слабенько — така бяда. А врачи — чаво ж врачи — все токмо твердят: порок, порок. Семь. Дама. Бяру. Ходитя. Всё говорят: яму спокой нужон. А я говорю: лячитя! А они: лечим, бабушка, ле-ечим.
Со всеми ребятами Гена никогда не играл. В те редкие дни, когда он не болел и ему разрешали гулять во дворе, он бродил одиноко где-нибудь в сторонке, играл сам с собой в свои солдатики и машинки. А то подбирал всякие коробочки и баночки и в каждую заглядывал, будто надеясь найти там что-то. Однажды он и впрямь обнаружил в спичечном коробке двадцать пять, целых двадцать пять рублей. Никто бы не поверил, но многие, и я в том числе, видели, как он поднял с асфальта намокший от талого снега коробок, открыл его, а там — сложенные каждая в восемь раз пятирублевки.
— Ну-ка, дай сюда, — сказал Игорь Пятно. — Это я потерял.
— А вот и не ты, — ответил Гена. — Ты этот коробок уже видел и ногой наподдал.
Гена деньги не тратил, только купил себе за рубль две большие коробки пластилина. В марте мы оба болели гриппом, и когда болезнь немного отхлынула, я ходил к Гене лепить. У меня очень неплохо получалось, поэтому, пригласив к себе на день рождения Гену, я попросил его, чтобы он купил мне в подарок большую коробку пластилина за пятьдесят копеек, такую же, как у него, с пластмассовыми резцами, лопаточками и ножичками.
— Может, тебе лучше книжку какую-нибудь? — спросил Гена. — У меня книжек много, не знаю, куда девать.
— Нет, — отказался я. — Ты же все равно нашел 25 рублей, ну что тебе стоит, а?
— Ладно, — согласился он. — Не хочется мне эти деньги расходовать, ну да ладно. Только ты мне дай тогда свою красную плитку, хорошо?
— А зачем тебе столько красного?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
Он подарил мне то, о чем я просил, и я отдал ему красную плитку — мне было не жалко, потому что в большом пластилиновом наборе кроме красной плитки оставались еще оранжевая и малиновая, если их смешать, получится красный пластилин. Я так и сделал и не чувствовал нехватки красного. А вот белого действительно не хватало, потому что очень скоро белая плитка исчезла.
— Черт ты безрогий! — услышал я однажды, придя из школы. Бабка отчитывала Юру. Оказалось, он положил к себе в карман брюк белую плитку из моего пластилинового набора. Пластилин размягчился и образовал на брюках большое и желтое масляное пятно. Ругаемый бабкой, Юра мычал и плакал, а я еще добавил ему горя, конфисковав остатки белого пластилина — то, что можно было выскрести из кармана Юриных брюк.