— Нет! — вдруг сказал Веселый Павлик и смял фигурку своей тяжкой, рыцарской ладонью. — Не то! Не то!
— Что ты сделал! — закричал я. — Ты что! Так похоже! Почти как живая тетя Вера!
Он сел на стул, взъерошил свои бурные волосы, потом поднял лицо и посмотрел на меня красным взглядом.
— Не то, понимаешь ты? И не нужно ничего. Зачем нужна как живая тетя Вера, а? Она живая. Живая, понимаешь ты? А это вот, — он ткнул пальцем в остывающий пластилин, — это не живое. Подделка! И не надо, чтоб было как живое. Вот она гуляет во дворе, а мы будем смотреть на нее. Смотреть и смотреть, пока не умрем.
Он встал и подошел к окну. Я тоже приблизился к белому квадрату света. Тети Веры уже во дворе не было. Павлик прислонился лбом к стеклу и загрустил. Во дворе появилась моя пьяная мать Анфиса. Я посмотрел на смятую пластилиновую фигурку и пожалел, что пластилины разных цветов смешались, теперь никак не разлепишь.
— Слушай! — вдруг воскликнул Веселый Павлик с воодушевлением. — А что, если смешать пластилин всех цветов? Какой цвет получится? Черный? Коричневый? А?
— Не знаю, — сказал я расстроенно, но мне тоже стало интересно, какой цвет получится, если всё смешать.
— «Не днаю», — промычал, передразнивая мое уныние, Веселый Павлик. — Спектр состоит из всех цветов, которые вместе создают у человека ощущение белого света. А земля? Она ведь все в себя вбирает и делается черной. Попробуем?
— Попробуем, — сказал я и первым смешал два куска — желтый и синий. Получился зеленый. Я смешал с коричневым, и кусок сделался бурым, как Павликов дом. Павлик уже мял в своих кулачищах все цвета. Через десять минут у нас получилась однородная, одноцветная масса, с вкраплениями песчинок, прилипших к пластилину, когда я упал на асфальт.
Цвет — асфальтно-серый, унылый, едва-едва зеленоватый. Из такого можно лепить дома, ящериц, змей и мертвецов.
— Н-да, — сказал Веселый Павлик, — скучноватый колор. Из такого можно только бюрократов делать. Ну ничего, я куплю тебе новую коробку. Сейчас пойдем купим. Пойдем, пойдем, не унывай.
Он пустился рыться в карманах, извлек оттуда четыре пятака, гривенник и почесал широкую свою грудь.
— Не хватит? — спросил он.
— Не-а, — сказал я. — И не надо. Я уже не люблю лепить.
— Ну ты что, обиделся, что ли? — спросил Веселый Павлик. — Ты с ума сошел! Ну ты!
Он ткнул меня толстым пальцем в плечо, как в пластилин. Я взял гитару и сунул ее в объятия Веселого Павлика:
— Играй.
И он заиграл.
Из серого куска пластилина я слепил огромную ящерицу величиной с хамелеона с длинным пластичным хвостом. Я поставил ее на кухне под столом, она стояла там и выглядывала, слегка приподняв изящную головку. Для страху я вставил ей в глаза две маленькие красные стеклянные пуговки. Они сверкали.
Расчет был на бабку. Я затаил дыхание, когда она, пробудившись от послеобеденного сна, отправилась на кухню. Ни звука. Я, разочарованный, стоял у дверей своей комнаты и слушал. Через несколько минут бабка прошлепала в свою комнату. Я заглянул к ней. Она вытряхивала из алюминиевого цилиндрика таблетку валидола. Увидев меня, сказала!
— Пошел прочь, разбойник.
Я отправился на кухню. На плите варился обед, В мусорном ведре лежала моя ящерица и страшно сверкала красными глазами. В ней ничего не было от того пластилина, который на две минуты воссоздал перед моим взором гибкий облик тети Веры Кардашовой. Теперь же в ней мне увиделось жуткое воплощение всех кошмаров моей жизни. Я выдернул ее за хвост из мусорного ведра и стал мять, пока пластилин вновь не сделался аморфным.
Всю неделю бабка не разговаривала со мной. Что-то должно было случиться. И случилось. Умерла тетя Вера Кардашова.
Несколько дней спустя я сидел во дворе на лавочке, и ко мне подсел Гена. Он пытался меня разговорить, но увидев, что у меня нет желания беседовать, решил выдать главный козырь:
— Слушай, а сердце получилось от твоего пластилина большое-пребольшое. И знаешь чего, оно теперь болит вместо моего, а мое совсем уже не болит.
— Что? — спросил я.
— Я говорю, сердце у меня совсем не болит, — пролепетал он.
— Ну и катись со своим сердцем, — вдруг сказал я.
— Ты чего?
— А ничего. Не болит, так и помалкивай.
Гена действительно стал гораздо лучше себя чувствовать, и теперь он часто гулял во дворе. Но с ребятами по-прежнему не общался — или читал что-нибудь в сторонке, или бродил по двору и заглядывал во все валяющиеся спичечные коробки, надеясь снова найти клад. Однажды это увидел Юра и взялся ходить за Геной по пятам, поднимать и заглядывать в коробки, которые Гена только что осмотрел. Если Генина надежда выглядела смехотворной, то Юрина вовсе была абсурдной, подобно тому, как, случается, неопытный грибник ходит по пятам опытного и еще рассчитывает что-то найти. Я подозвал Юру к себе и сказал, чтоб он не делал этого. Он задумался, неожиданно понял и засмеялся, а потом вдруг показал на Гену пальцем и покрутил этим пальцем возле своего виска, спрашивая у меня: