— Избави бог! Это что ж такое? — простонала баба Лена Иванова.
— Не иначе, ядерная война будет, — сказала моя бабка.
— Все-таки, думаешь, будет? — спросила баба Лена.
— А вот понимай как хочешь, — ответила Анна Феоктистовна. — Только Исус Христос мне так сказал: «Будет новый Содом и Гоморра». И всё тут. Бито. Ходи, Арина. Гена-то ваш на каком уж курсе учится?
— На треттем. Пятерки у няво. Отец яму нонче новый порфель прявез и машинку счетную, а с откудова — не поняла я, ня то со Швеции, ня то с Ярмании. Крой, Аленушка.
Сон моей бабки, Анны Феоктистовны, сбылся самым неожиданным образом. Ядерная война, к счастью, не началась, а новыми Содомом и Гоморрой явился пожар, случившийся у Расплетаевых в новогоднюю ночь. Пьяный Николай Расплетаев заснул с зажженной сигаретой, окурок выкатился из его отвисшего рта и подпалил диван. В 5 часов утра я стоял у окна и думал, какой это будет год. Мне вспоминался Веселый Павлик. Какой бы год ни был, а Павлик никогда уже не увидит его, не увидит из своего окна вот такой тихой морозной новогодней ночи, черноты неба, голубизны снега, этих красноватых отблесков на снегу. Кстати, подумал я, что это за красноватые отблески? Тут же я заметил группу людей возле третьего подъезда, которые суетливо топтались и указывали куда-то вверх. Я надел пальто, шарф, шапку, ботинки и вышел во двор. В окне у Расплетаевых переливались красные огни, будто чьи-то вырвавшиеся сердца бесновались в замкнутом круге стен и, как мухи, бились об стекло, не в силах пока что выпорхнуть наружу. Среди растущего числа собравшихся под окнами жильцов я увидел Ивана и Николая Расплетаевых, они стояли в снегу, оба несусветно пьяные, и смотрели на собственный пожар весело, будто на чужой. Нюшка бегала от одного к другому и била их по башкам ладонью, крича едва ли тише, чем па одного инвалида Субботина:
— Истуканы! Изверги! Встали, как два сто́лпня! Люди добрые! да бежите ж хоть кто-нибудь, позвоните «ноль один»! Ванька! Колька! Увальни чертовы! Да что ж вы стоите-то, столбняки проклятые?
— А что, еще не вызвали «ноль один»? — спросил Дранейчиков отец и побежал звонить.
— До них еще не дозвонишься, — сказала Файка Фуфайка. — Я, когда мой Гришка из окна выкинулся, хотела «скорую» вызвать, а мне всё «Пожарная охрана», «Пожарная охрана». А захочешь пожарную вызвать, так в милицию попадать будешь. Это ж телефон! Он завсегда не так, как надо, соединяецца.
Огненные мухи наконец пробили окно. Стекла с плавленым хрустом выскочили на двор, и красные руки рванулись к небу, на миг втянулись обратно в окно, но тотчас бросились снова наружу и пошли хлестать по стене, подбираясь к окнам пятого этажа, чтобы отомстить Субботиным за многочисленные потопы.
— Гори всё пропадом! — сказал Иван Расплетаев. — Все равно житья нет.
— Да вы ж послушайте, что он бормочет! — бесновалась Нюрка. — Ты что ж это такое мычишь, паразит ты эдакий! Беги добро спасай, посмешище!
— Гори всё пропадом! — еще громче заявил Иван. — Не тычь меня, Анна, под ребра, а то я тебя еще хуже тыкну!
Нюшка взялась бить по щекам Николая, который стоял совершенно бесчувственный.
— А что ж Субботины-то? — спохватился кто-то. — Спят ведь, поди.
— Надо побежать разбудить их, — сказал дворовый милиционер Лютик, но сам не побежал, а стоял и любовался красным, как хороший летний закат, заревом пожара.
— Не надо! — искривив рот, взвизгнула Нюшка. — Они нас заливали, так пусть их теперь в отместку огоньком лизнет. Будут знать, как соседям дождь с потолка устраивать.
В эту минуту пожар стал Нюшке люб.
— Шкура! — сказала Фрося.
— Да еще какая! — подхватила Файка Фуфайка.
— Каракулевая, — усмехнулась Фрося.
— Ондатра, — добавила баба Лена Иванова.
— Еще и улыбаецца, — добавила Файка Фуфайка.
Прибежал дядя Коля Дранеев.
— Дозвонился. Едут. Сказали, через три минуты будут.
— Значит, жди через три часа, — высказала свое мнение на этот счет моя бабка. А я и не заметил, как она подошла, Анна Феоктистовна моя. Ее высказывание вызвало новый град шлепков и пощечин, посыпавшихся на лицо и плешь Николая Расплетаева, все еще бесчувственного.
— Гори всё пропадом! — снова промычал Иван. — Все равно житья нет.
Нюшка вдруг как-то сразу обмякла, осознав, что беда есть беда, и, уткнувшись в грудь Николая, разрыдалась.
— Ванечка-а-а-а-а! Ванечка-а-а-а-а! — плакала Нюшка, хотя орошала слезами грудь не Ванечки, а как раз Колечки.
Тут во двор деловито нырнули пожарные машины. Они действительно ехали почти три минуты. Засверкали медные каски, покатились по снегу, разматываясь, удавы-шланги. Милиционер Лютик, подойдя к пожарному лейтенанту, отдал ему честь и сказал: