В действительности у Куки было имя. Его звали Николай Гуляев. Он жил со своей мамой в нашем подъезде, на втором этаже. Кукина мама рассказывала, что когда Кука был маленький и его спрашивали, как его зовут, он отвечал: «Кука», и за это она его и стала звать Кукой. Когда Куке Гуляеву исполнилось девять лег, он переболел менингитом и из-за осложнения остался ненормальным.
Кука обожал свою маму и каждый день ходил ее встречать после работы, обязательно с цветком в горшке. У них росли в огромных количествах комнатные растения, и Кука всегда нес навстречу маме тот цветок, который в данный момент распустился, а такого, чтоб ни один в какой-то день не цвел, не случалось никогда. Встретив маму, Кука брал у нее сумку, а она у него горшок, и они возвращались домой. Кука, вдвое выше своей мамы, брал ее под ручку, сгибался над ней и, почти касаясь ее щеки своей щекой, мурлыкал маме:
— Мамамама, мимимими, курлю-курлю, тюлю-мулю. Мама.
— Конечно, — говорила Фрося, — она его кормит-поит, дурака такого, оболтуса, вот он ей и мулю-мулю.
— Какой ни есть, а материнскому сердцу все равно мил, — отвечала Фросе тетя Нина Панкова. — Мой вон, Игорь, хоть и нормальный, а дуралей хуже чокнутого. И работать не хочет.
Подойдя к подъезду, Кука открывал дверь и с легким поклоном пропускал маму вперед; а еще я несколько раз видел, как Кука встречает маму около метро — при этом он всегда целовал ей руку.
Самое интересное то, что все душевнобольные нашего двора совсем не замечали друг друга. Только у Веселого Павлика был роман с Тихой Леной, но Лена, кажется, была все же здоровой, просто со странностями. Я много думал об этом непонятном явлении. Действительно, почему мой брат Юра часто, выходя на дворницкую работу, буквально врезался в Куку, совершающего свое утреннее осветительство? Почему Веселый Павлик так и не смог понять, о ком идет речь, когда я рассказывал ему о бесноватой Дранеихе? Почему Юра чуял, что Типун выпустил голубей, и бежал из дому смотреть на них, но никогда не слышал громогласного пения Павлика, даже если Павлик проносил свой мощный голос в двух шагах от Юриной метлы? Лишь недавно я понял, почему. Нормальное состояние человека обусловлено присутствием в его душе полной гаммы цветов, а выделение какого-либо одного цвета, предпочтение его другим — уже сумасшествие.
Веселый Павлик был красным, страстным — буря чувств, эмоций, плоти. Красные куски мяса, красный карандаш, который он предпочитал остальным, рисуя на обоях, красная луженая глотка, требующая постоянных излияний голоса. Наконец, огонь. Веселый Павлик больше всего любил смотреть на огонь.
Дранеиха несла в себе желтое безумие. Я видел желтый свет ее глаз, желтые ногти, желтые зубы, желтую пену в уголках губ. И слова ее желтели и сыпались из форточки, как осенние листья из шатаемых ветром крон.
Мой брат Юра болел белизной. Белый идиот, он просыпался с первыми лучами солнца, а засыпал с наступлением сумерек и поэтому зимой спал гораздо больше, чем летом. Снег, пенопласт, типуновские голуби, хлопья стиральной пены, облака, белые собаки, белый кафель ванной комнаты — вот круг его увлечений, этим он жил.
А Кука обладал повышенной чувствительностью к черному. Ночь — время суток его существования. Ночь, которую он сам помещал в границы включения и выключения подъездного света. Он зажигал и гасил ночь. Потушив ее, Кука шел домой спать и спал до того часа, когда ему надо было идти встречать маму. Цветы будили его: Кука, иди маму кулюкать, топ-топ-топ, курли-курли, Кука! У Куки всегда был черный костюм, кажется, один и тот же. А рубашек и носков он не носил — под пиджаком голое тело, черные кожаные тапочки, надеты на босу ногу, и так всегда, даже зимой, в самый трескучий мороз. В другой одежде Куку никто никогда не видел.
— Зимой и летом одним цветом, — говорили жильцы, и каждый считал, что он первым добрел до этой вершины остроумия и наблюдательности.
Прошаркав черными кожаными тапочками с горшком в руках туда и с мамой под ручку обратно, Кука начинал свою ночь с ритуала включения подъездных звезд. Когда ночь наступала на земле и на небе, мама звала Куку ужинать и кормила его священным ужином ночи, после которого полный сил Кука уходил в ночь, бродил в кустарниках, где наибольшие сгустки тьмы, но никогда не обдирался, и в палисадниках от Куки не оставалось следов.
Черные ночные коты окружали черного сумасшедшего, и в глазах у них тоже горели звезды, зажженные Кукой Котов — Сатаной. Однажды я, загулявшись до жуткой поздноты, возвращался домой и увидел во дворе Куку. Он стоял на четвереньках среди десятка котов и кошек, и грудь его издавала настоящее утробное, кошачье мурлыканье: