От возгласа свойского, родного Еропкину полегчало. Поджатые ноги он на пол опустил, пошевелил руками, ладони поднес к лицу и, словно бы умываясь, пригладил волосы и бороду.
- А ты пей, пей, мой желанный, - сказал ему гость ласково, уже на маманин лад, протянул руку и тоже по-маманиному пощекотал Еропкина за ухом. Только пальцы были не как у мамани - теплые, а горячие как угольки, и от прикосновения не всколыхнулась в груди нежность, но полыхнула преданность, да такая необоримая, не соразмеримая ни с чем, что показалось: обмерить и обороть ее под силу одной лишь смертушке. К примеру, вложи гость в руку Еропкину нож да вели: зарежь себя - и Еропкин тут же зарезался бы.
А гость тем временем из сумы бездонной вытащил кошель и пропел маманиным голосом:
- Я, желанный мой, гостинчик тебе припас.
Кошель большущий. Взрослого барана голову в него уложить можно.
Еропкин, кошель приняв, крякнул: тяжел. Супоньку ременную растянул, пальцы жадно дрожащие в горловину сунул - так и есть, золото, сотни и сотни полновесных кругляшей, может, и тысяча, а то и две. Еропкин никогда не видывал столько сразу, потому ни по весу, ни по объему точной суммы определить не мог.
А гость:
- Бери, бери. Это ты уже выслужил. Десяток таких кошелей выслужишь как раз мешок. Мало покажется - еще послужишь, столько же дам.
- За что жалуешь-то, гостюшка дорогой? - как нищий на паперти, загундосил Еропкин. Жарко, весело ему стало, резать себя расхотелось, а вот другого кого, мигни только новый хозяин, тут же кончил бы.
- Жадность, жадность твою тешу, боярский сын. Ее, жадность-то, кормить надо. Золотца ей кинешь - она растет, еще кинешь - она большеет. В тебе жадность должна быть сильной, огромной, иначе ее совесть одолеет. Жадность-то - от золота, а совесть - от всякого прочего, и я всякое прочее исключил и привнес золото. Ну как, сын боярский, весело жить стало?
- Вестимо! - залыбился во весь рот Еропкин.
- Так-то. Потом, мой желанный, еще веселее будет. Здесь дельце обделаем - на Русь двинем. Мыслишка у меня созрела: трех ложных царей на Русь пустить. Вот смута будет, всем смутам смута! Откроюсь тебе: в Свободине у нас с тобой учеба, а действовать на Руси станем. Три средства порабощения в сем мире есть: для таких, как ты, - золото, для таких, как Смур, власть, для иных прочих - ложь. На Руси лжи великой еще не бывало, но пришло время ее применить, ибо другое не помогает. Из трех царей, конечно, никто на престоле не усидит, но от смуты в русских русское поразбавится. Смешение умов небывалое начнется, и в суматохе латинские гордомыслие и мудрствование просклизнут. Ты вникни, вникни: гордомыслие и мудрствование с правдой не сопряжены - вот главное. Что татары! Супротив латинской лжи они - дети сущие. Мы, мы, сын боярский, латинское семя на Руси разбросаем. И будут плоды. Да еще какие! Верю, лет двести-триста пройдет - родичи твои черное белым, а белое черным называть станут. Вот ведь как!..
Гость говорил и говорил, а Еропкин его не слушал. Двумя руками к сердцу крепко прижав кошель, нянчил его, будто мать дитя, стараясь по весу определить количество денег. Опомнился, когда гость сказал:
- Ты тут оставайся покудова. На днях зайду.
Подхватив суму, шагнул за дверь. Еропкин же пристроился возле окошка и стал глядеть на улицу. Ждал-пождал, но гость на крыльцо не выходил. Тогда Еропкин выглянул в сени. Но гостя и там не было. Лишь припахивало кислецой, словно в сенях сожгли щепоть пороха.
Опамятовал Еропкин и заволновался.
- А как же насчет дуката в кисете? - требовательно спросил. - Обещал ведь: залюбится что-нито - шепни через левое плечо, а сам... Эка удумал: здесь - служи, на Руси - служи! А я, может, не желаю? Может, мне тута залюбилось?
- Договор наш в силе, - раздался голос со всех сторон. - Залюбилось - шепчи, я не против. Только не будешь ты сейчас шептать. Потому что знаешь: с каждым днем золота все больше и больше приваливать станет. Смысла тебе нет на сегодняшнем останавливаться, если завтра сегодняшнее удвоится, послезавтра - утроится и так дальше и дальше. Жадность золото порождает, сын боярский, золото - жадность, конца-края тому нет. Однако дукат береги. Он - залог нашей дружбы. Потеряешь, одна дорога тебе - на валдайские хлеба, и я тогда тебе не помощник. Понял?
- Понял, - ответил Еропкин, но заупрямился: - Погляжу еще...
- Гляди. Я все сказал.
14
А на вечерней зорьке прибыли возы с жалованным добром.
Переваливаясь с ножки на ножку, вступил в избу Пень и доложил, смиряя рвущийся из широкой груди рык:
- Господин, принимай десятину.
- Господин? - удивился Еропкин.
- Смур сказал, величать "господин".
- Ин ладно.
Еропкин важной поступью вышел на крыльцо.
Десять телег поездом вытянулись перед избушкой. Кладь на телегах укрыта рогожами. На последнем возу примостились двое: давешний старичок - Смуров отец и горбоносая девка. Оба снаряжены будто в дальнюю дорогу: дед в войлочном треухе, в длиннополом армяке, девка - в армяке же, по черные брови укрыта платом. У обоих на спинах горбатились котомки.
- Воза почто накрыли? - нахмурился Еропкин. - Пути-то всего полверсты.
Пень ответил:
- Таков порядок. Что, куда везем - людям нельзя знать.
- Людей не видно, - кивнул Еропкин на безмолвный порядок изб.
- Сейчас будут.
Едва ответил Пень, как от места, где Еропкин перелезал острог, донесся гомон. Он ширился, прирастая волнами, и вот на дороге показалась толпа людей с косами, граблями, лопатами. Она двигалась скорым шагом. Видно было, как от общей толпы отделялись малые толпы, поворачивая к порядкам изб. Напротив Пнева ряда тоже отделилась толпа и замаршировала вдоль избушек. Возле возов по команде остановилась, по другой - четко поворотилась и замерла. От головы колонны к Пню подошел парень, очень похожий на Пня, только повыше и потоньше, пристукнул лаптем о лапоть и звонко доложил:
- Господин рядувый. Урок выполнили. Потерявшихся нет, отставших нет!
- Сын, что ли? - поинтересовался Еропкин.
- Сын, - кивнул Пень и, повернувшись к людям, рявкнул: - Все сыты?
- Сыты! - громыхнул строй.
- Здоровы?
- Здоровы!
- Хорошо. По домам! И - спать!
Строй мигом рассыпался. В избушках захлопали двери, а через минуту-другую над рядом повисла такая тишина, что стало слышно, как поет комар. Еропкин даже головой закрутил: многое на ратной службе пришлось повидать, но таких слаженности да урядливости - не приходилось.
- Не евши спать-то легли, - то ли спросил, то ли удивился.
- Пищу принимают там, где работают, - ответил Пень.
- А дома?
- Нельзя. Иначе плохо будут работать. На рабочем месте определяется: выполнил урок - ешь, не выполнил - не ешь.
- Ловко.
- Таков порядок, - улыбнулся Пень, польщенный похвалой. Борода его распушилась. Согнав улыбку с лица, обернулся к возам, ткнул в них пальцем: - Там - тебе. Смур велел: старик - ключник, девка - стряпуха. Сам живи в этом доме. Ключник со стряпухой - в том. С ними и десятина хранится. Там и пищу варить. Ключника и стряпуху тебе со своего жалованья содержать. Смур сказал: сам захотел - сам пусть кормит.
- Ловко, - вдругорядь удивился Еропкин и спохватился: - Они, выходит, мои?
- Пока кормишь - твои. Что хочешь с ними делай. Но убивать нельзя. Таков порядок.
- У вас, гляжу, порядок всему голова, - вспомнил говоренное гостем Еропкин.
- Так. Порядок порождает покой.
- Ну а коли кто, сын твой хошь, не согласен с порядком?
- Тому - смерть, - вызверился лицом Пень. - Девка, стряпуха, Смурова дочь. Страшна уродилась. В жены никто не берет. Три года еще подождем - и убьем. Тоже - порядок. По порядку бабе - с мужем спать, детей рожать, работать. Если чего не может - непорядок. Непорядок ликвидируется.