Видех дивно великия разрушения Гортыни града[114], который созда царь Таврус (Taurus), дщерь Агенорову унесши Европу и именем матере своея нарече град той. Бе пониже самаго лябиринта, еже явственно показуется, что с тех камене[й] делан бе, который из того мнимаго лябиринта ломано и вожено. Пространный и красный бе град, яко столпы зело чюдные свидетелствуют, которые ради множества видятся издали, аки лес некий. Суть же и знаки падшаго некоего костела, иже прежде того великою казною соделан бе. Но паче всего дивнейший зде есть мост[115] на малой реке с великих четвероуголных каменей, которые ниже свинцом, ниже известию спаяны, однакоже толь крепко стоят, яко безо всякаго опасения по них ездят. И того же дни в вечеру в Кандию возвратихомся.
Князь[116] Кандийски и францишек Барбарий (Barbarigus), капитан, Викторин Буон, Иоанн Марко Молин, думные (sekretarze), взяв мя с собою, шли в костел, идеже отслушав обедни там же посреди костела у другаго олтаря обедню по-гречески пели; понеже давны[м]и указы прежних пап сие подкреплено и повелено, чтоб в некие празники нарочетые начало (urząd) и сего острова судии (przełożeństwo) у литоргии греческой бывали[117], еже и прочиим католиком делать безопасно и в церкви греческия без греха ходити мощно, идеже несть по обычаю римскому костела. Бе ход к приходскому костелу святаго Тита[118], где его главу святую нетленну с великою верою людям показавано. После обеда бых у архиепископа, иже, за повелением престола апостольскаго, шапки (biretu) и одежд кардыналских употребляет зде в Кандии, якоже в той одежде и в костел приехал, и мощи нам святыя показа, которых зде есть зело много. Потом, обедав у Барыбарга (u Barbaryga), капитана, оттуду идохом в карабль и, безмернаго ради ветра, бехом во страсе: верви рвалися, якорь утопе, прочие извергохом, и аще бы ветр не утишился, едва бы карабль не разсыпался.
Часу[119] в другом ночи ехахом из Кандии острова ветром погожим, минухом турские островы Карпат и Род[120] и, ради нощи, не могохом их видети и внидохом в море Ликийское, а в нощи Памфилийское[121].
Часу в 19 увидехом Кипр, а к вечеру минухом остров Паф[122].
Ровно со светом, приплыхом до Лемиссу[123] (do Lemissu). Тамо прежде нас единым днем внезапу прибежали были четыре катаргии (galery) князя Флорентийскаго, град разорили, турков нечто яли, [с тридцать] побили. На брегу башня стоит, который часть от трясения земли пред коликими леты паде, некиих турков поби. Егда аз ис карабля, положения ради места, изыдох, всрете нас некий человек беснуяйся[124], зовут их тамо маслоениками (masłocznikami), имея в руках нож широкий, подобен бритве, который понеже мнил нас быти странники (а было[125] нас четыре человека), приступи и вопроси: «Что ми дадите? а я за здравие царя государя моего буду резатся»[126]. И прошал за то гроша, иже турки зовут по-своему майдын[127]. Мы, чтоб денег напрасно не трясти, сказахом ему, что лишних денег не имеем; обаче, нужды ради и то взаем, взяхом у купчины некоего италианина, который там же в Кипре обита[128] и с нами в то время был, и дахом ему, чрез толмача объявляя, что такова[го] резания видети не желаем. Но он, взяв майдын, в дву местех в груди глубоко гараздо порезася. И бе вещь страшная — столь гараздо кровь лиющаяся зрети! Иже не бе с разумом, яко и тые, которые, маслок[129] стерши в прах, пьют, лечатся водою ис трав некиих, от чего скоро живут раны, еже и в оном показася. Не дали бы ему были ничего, но нас увещева оный купец, поведая, что обыкли те неистовы христиане резати, смышляя (zmyślaiąc) беснование.