При этом случае не могу не упомянуть об одной турчанке, которая была в знакомстве с нашим янычаром Мустафой. Молодая она была и очень красивая женщина. Однажды позвал он ее к себе обедать, и я к тому обеду приготовил ему превосходного вина и сладостей, за что он был особенно ласков ко мне, как к чеху. У этой женщины был муж престарый, ревнивый и подозрительный. Час к обеду назначен был вечерний (так как в эту пору наш чаус уходил на молитву), и она, придумывая, как бы ей устроить свой приход к этому часу, объявила своему мужу, что пойдет в баню, и отправилась, взявши с собой двух невольниц; дорога им была мимо нашей гостиницы, и вслед за ней невольницы несли на головах белье и платье в медных жбанах, покрытых коврами. Недалеко от нас, с пол-гона[1185], была прекрасная женская баня, которую выстроила жена турецкого султана, родом русская; в ту баню, под страхом смерти, не смеет войти ни один мужчина. Идучи мимо нашего дома, та турчанка дала знать янычару, что будет к обеду. А ревнивый муж шел за ней следом (что ей было очень известно), сел против самой бани и за ней подсматривал. Но может ли кто перехитрить женскую хитрость! Мимо нашего дома прошла в зеленом платье, а с собой было у нее другое, которое надела в бане, и, оставив там своих служительниц, вышла вон из бани и к янычару пришла в красном платье. Он ее принял у себя в комнате, угостил как надобно и после обеда проводил задним ходом из дому; а она пошла опять в баню, вымылась и вернулась домой вместе с мужем. Не мог я тогда довольно надивиться такой женской хитрости и часто, вспоминая про то с янычаром, от души смеялся.
Между тем наш пан посол купил шесть прекрасных турецких коней; из них один, пегий, был необыкновенно красив, куплен за сто дукатов. Заказаны были две сбруи, которые стали не менее как в две тысячи дукатов, и когда посол наш выезжал на том коне, множество было зевак и завистников, и люди громко говорили, так что он слышал: «Какая-де жалость, что на таком коне ездит гяур». Затем наконец пан посол поручил мне особенно присмотр, чтобы конюхи ходили за ним как следует. Каждый день мы с янычаром проезжали его на гипподроме или алмейдане и пускали его с турками на приз; так случалось мне часто выигрывать у турок заклад на угощенье, которое и устраивалось неподалеку от нашего дома, за то потом и мы звали их к себе и угощали отменно. Так проводили мы тот год в радости и во всяких увеселениях и столько были довольны, что лучшего житья и не желали себе.
Но на следующий год счастье наше стало отворачиваться. Денежная дань, которую должно было каждогодно платить султану, на этот раз не была прислана; за это Гассан-паша сделал набег на Хорватию, захватил крепость Выгишт и с великим торжеством привел в Константинополь 300 христианских пленников, из которых каждый должен был нести пять или шесть отрубленных и набитых голов христианских. Турки, возвращаясь с добычей и с пленными христианами, ехали мимо нашего дома; на чалмах у них были брауншвейгские шапки, у пояса большие серебряные сабли на серебряных перевязях, пики и секиры; впереди ехали два трубача немецких и трубили, а за ними шел бубенник с бубном и пищальник с дудкой. Затем ехало несколько сот повозок, и на них сотни жен, детей, девчат и ребят; жалость была смотреть на них, как матери держали на руках малых детей, грудных еще младенцев; видели мы тут старух, которые с воплем и рыданием несли в руках отсеченные головы мужей своих! А турки, восхищаясь этим торжеством, ликовали с громкими криками и прославляли Гассана-пашу, что он одержал победу и прислал в Константинополь пленных христиан; все кричали ему: «Ашерим, Гассан-паша!» (то есть «Гассан-паша, Бог в помощь!»). На другой день, рано утром, десятую часть из тех пленных отвели на долю султану, а остальных отослали на рынок Аурат-базар, то есть женский торг. Жалостное зрелище на том торгу каждому христианину видеть, как тут всех христиан продают и уводят; один купит мать, другой детей, иной малых ребят, иной девчат, и так все родные и кровные разлучаются друг от друга в неволю, в разные стороны и не увидятся до смерти.