Книга третья
Арест и заключение целого посольства
В это самое время случилось, что наш гофмейстер, Ладислав Мертен, вместе с одним молодым человеком уличен был в гнусном пороке. Когда донесли об этом пану послу, он приказал одного виновного заковать в железы, а гофмейстера арестовать в его комнате, взяв с него обязательство под честным словом, что он до обеденного часа никуда выходить не будет. Когда турки заперли нам ворота затворами, то и мы с своей стороны заперлись изнутри, чтобы и турки к нам по своей воле не входили. Ключ от ворот поручил посол кухонному писарю, приказав, чтобы без особого его разрешения никого не впускал в дом и не выпускал из дому.
И так тот гофмейстер, воспользовавшись тем, что присмотру за ним не было, улучил рано поутру минуту, когда писарь выходил из дому маленькой дверью для закупки провизии, и, прокравшись незаметно вслед за ним, выбрался из дому. Как вышел на улицу, так закричал громким голосом, что хочет быть мусульманином. Чаус, бывший на страже у нашего дома, услышав тот крик, с великой радостью тотчас повел гофмейстера к паше и объявил ему о том безбожном умысле. Паша стал всячески похвалять его и очень был доволен, что переходит к ним такой заметный человек, домоправитель христианского посольства, дал ему тотчас нарядное турецкое платье пунцовое, подарил чалму и красивого коня с убором и велел вести его с нарядной свитой на обрезание.
Когда вели этого несчастного на обрезание мимо нашего дома, впереди него и сзади ехало и шло несколько сот военных людей, конных и пеших; проходя мимо нас, они кричали нам угрозы и ему приветствия; а он с гордым и торжествующим видом, красуясь на коне, выказывался перед нами и глядел на наши окна. После обрезания ему положено было, как сказывали нам, жалованье по 40 аспров на день, что у них считается знатной платой. У этого отступника была в Праге молодая жена, родом Пернштейнова, и жила на службе управительницей при дворе, и при ней сын малолетний; но он на все это не обратил внимания, забыл и душу свою, и жену, и сына, тотчас взял себе жену-турчанку и часто ходил и ездил мимо нашего дома. Наш пан посол очень был смущен этим происшествием и опасался, чтобы этот злодей, которому известны были все наши обычаи, не навел на нас всяческой беды и несчастья, — так потом и оказалось.
Однажды пришел тот гофмейстер к Синану-паше и стал ему говорить: «Я-де был прежде христианином и своему королю держал присягу, а теперь, ставши мусульманином, хочу показать свою верность султану и всем пашам и для его власти и славы ничего, даже головы своей, не пожалею. И если-де хочет великомочный паша, чтобы я показал свою верность султану своему и всему турецкому народу, пусть велит мне вместе с турками, кто назначен будет, обыскать посольскую канцелярию христианского цесаря; я-де там отыщу и предъявлю паше такие вещи, что все только дивиться станут, как и через кого они могли дойти до христианского посла; тут-де окажется, что самые первые особы и начальники султанского правления не устыдились, без ведома его, переносить послу тайные советы, чтобы король венский, сведав о турецких замыслах, мог заблаговременно приготовиться и собрать со всей империи потребную помощь».
Паша счел это важным делом и, похвалив доносителя за верность, не только разрешил ему произвести обыск в канцелярии у христианского посла, но и дал ему еще для этого начальных чаусов, в том числе одного испанца и несколько потурченных валахов, с приказом — смотреть за всем как можно старательнее и наблюдать, чтобы тому шельме гофмейстеру (названному при потурчении Алибеком) не было ни в чем сопротивления.
За день перед тем приказал посол секретарю принести ему шифрованные письма, и, когда смотрел их, показалось ему, как будто в них что-то пропущено; секретарь в это время играл на дукаты с другими служителями рыцарского чина. Между тем пан посол велел ему достать из потаенного места подлинные записи, для поверки, и, удостоверившись, что все написано как следует, приказал ему тотчас отнести те записи обратно и спрятать по-прежнему. Но секретарю в ту пору дороже всего показалась игра, и он, забыв свою должность и присягу, которую приносил Господу Богу и его цесарскому величеству, как только вышел из канцелярии, положил те записи в первый попавшийся шкаф и сел опять за игру свою. Видно, когда есть на что судьба и определение Божие, ни к чему не служит никакое человеческое смотрение и забота.