Когда ушли турецкие комиссары, тут предался наш пан великому горю и с плачем стал говорить секретарю, как он будет отвечать за свое дело Господу Богу и цесарю нашему. «Не забочусь я, — говорил он, — о своей жизни, сам я умереть хотел бы, когда бы только вас, молодых людей, тут не было; вы, чтобы спасти жизнь свою, принуждены будете потурчиться и так пойдете на вечную погибель из-за глупой беспечности секретаря моего. Когда донесут Синану-паше, что взял этот несчастный отступник из шкапа, — быть того не может, чтобы не предали вас лютой смерти». С того часу не ел он, и не пил, и не ложился на постелю, и все со слезами молился и ждал ежечасно, что пришлют взять нас.
Вскоре пришел тот несчастный потурченник сказать пану, если-де пришлет ему тысячу двойных талеров, то позволит взять назад несколько бумаг. Послал ему пан несколько сот талеров, а он, взяв деньги, пошел с ними к Синану-паше, чтобы выказать, как он верен и честен, что приносит ему деньги, которыми пан посол хотел подкупить его, чтоб выдал ему некоторые бумаги; но он-де не хотел так поступить ни за какие подарки, а передает ему, паше, все, что открыл в канцелярии; причем усердно просил его замолвить за него слово султану и испросить ему милостивую награду.
Паша тотчас послал за потурченным немцем, чтобы тот перевел ему бумаги на турецкий язык. Увидев, однако, что те бумаги касаются многих начальных людей и даже самой султанши, не хотел паша, как старая лисица, попасть в немилость к султанским женам, потому что мать султанова и жена имели власть над ним и делали что хотели, и так оставил он все то при себе и не разглашал, а только объявил султану, что в канцелярии венского посла найдены секретные бумаги, и из них оказалось, что тот посол передает венскому королю обо всем, что делается в городе; а затем спрашивал у султана повеления, как дальше поступать в этом деле. Султан немедленно отдал Синану-паше в полную власть посла со всеми его людьми и служителями, чтобы что хочет, то с ними и делал. С того часу перестали нам отпускать съестные припасы, а давали только хлеб да воду, кухонного писаря не пускали ходить на рынок за провизией, а дом наш окружили крепкой стражей, чтобы никто не мог из него выйти. Пан посол каждый час ждал и себе и нам великой опасности и, крепко разнемогшись от горя, совсем не вставал с постели. Да и из нас больше половины было больных, а совсем здоровых оставалось очень мало. Самым лучшим лекарством служило нам доброе греческое вино, которого было у нас до 60-ти бочек; тем вином многие коротали смутное время и веселили себя, а другие, немощные, ждали, не придет ли счастливое время. Все мы, больные, вместе с паном послом приняли от нашего священника последнее елеопомазание и предали себя Господу Богу.
Когда все было приготовлено к выступлению в поход на Венгрию, Синан-паша 15 августа, поцеловав руку султану и приняв главное знамя и саблю, проехал с большим парадом через весь почти город, в сопровождении всех пашей, и мимо нашего дома выступил из города. Впереди него ехали имамы и дервиши, родичи магометовы в зеленых панцирях; потом голые турецкие монахи шли и, держась вкруг за руки, кричали: «Алла-гу!». Иные в великом изнеможении бросались на землю и лежали ничком; иные с громкими криками желали ему счастья, а священники их шли перед ним с пением и держали в руках раскрытые книги. За ним ехало всего 24 человека ичогланов, то есть пажей султанских, — все на прекрасных конях, в золотом парчовом платье; на стременах, на седлах, на тороках, на конях все у них блестело золотом и цветными каменьями, особливо копья их и сабли были разукрашены дорогими камнями. В ту пору была чудная погода, утро необыкновенно теплое и ясное, солнце светило прямо на них, и золотые их уборы и драгоценные камни сияли превеликим блеском. Было тут на что подивиться; и еще на пышное это шествие собралось бесчисленное множество народа, который провожал Синана-пашу за город, до того места, где он разбил свой стан и расположился. Турки вообще, когда выезжают из дому, в первый день отъезжают недалеко, на тот случай, если что дома забыто или окажется в недостатке, чтобы нетрудно было все то привезти и исправить поблизости.
Все мы на первое время обрадовались, что главный наш неприятель выехал из города, и так себе думали, что останемся только в затворенном доме, авось хуже того с нами ничего не случится. Только обманула нас эта надежда. На третий день, когда пан посол лежал еще очень болен, прислал к нему Синан-паша несколько начальных турок, обманом и лестью, будто от имени Ферхата-паши, сказать, чтобы тотчас, взяв с собой не более двух или трех служителей, приехал к нему, Ферхату: нашли-де какие-то латинские бумаги и нужно прочесть их. Пан, едва жив от слабости, просил извинить его перед пашой, что в такую пору не может никаким образом сесть на коня, а как станет ему легче, так с радостью приедет. Но они стояли на своем и понуждали его одеться, говоря, что если доброй волей не хочет, то возьмут его силой, и повозка для него у них приготовлена. Пан посол, видя, что иначе быть нельзя, надел на себя черное бархатное венгерское платье и, простившись с нами (хотя турки уверяли, что через час вернется домой) сел на повозку, а повозка была, по тамошнему старинному обычаю, высокая, обита красным сукном и влезать надо на нее по лестнице, двуконная. Так повезли его и при нем не больше пяти человек прислуги только не к Ферхату, а вон из города, к Синану-паше. Как приехали в лагерь, так его, по болезни, посадили в палатку, а служителей его турки заковали в железа и ко всем приставили янычарскую стражу; мы же, оставшиеся в доме, ничего не ведали о том, куда пан посол девался.