Продолжалась та болезнь моя несколько недель, а когда бы еще протянулась дольше, то мог бы я совсем уморить бедного капеллана; он так истомился и отощал, что уже шатался от слабости: есть ничего не давали, кроме хлеба, да и то не до сытости, а он со мной ни днем ни ночью не имел покоя и не мог прилечь свободно. А я с сокрушенным сердцем и с плачем Бога просил, чтобы смиловался над моим великим и нестерпимым страданием и дал бы мне здравие либо взял бы меня со света, как в том будет святая Его воля; и товарищи мои, видя меня, полумертвого, усердно Бога молили за меня. И услышал милосердый Бог, отошла моя немощь, и я начал уже есть понемногу, крошил в воду хлеб и делал себе тюрю.
Я с каждым днем чувствовал себя крепче; но когда я увидел, что мое дело выиграно, милый мой товарищ пан капеллан занемог той же болезнью. Я после своей болезни уже совсем не чувствовал ни вшей, ни даже черных жуков и так сладко засыпал на голом полу, не нуждаясь ни в какой неге, как иные спят на мягкой постели. И в таком-то сладком сне вдруг стал будить меня капеллан, требуя, чтобы я с ним шел и помогал нести цепь. И ходил я с ним раз, и десять, и двадцать раз, а напоследок наскучило ходить, и стал я отмеривать ему той же мерой, также ворчать и браниться, выговаривая ему, что я, когда он со мной ходил, так его не мучил, как он меня теперь. Конечно, мы оба не могли бы дольше вытерпеть и, если бы еще продолжилось, не остались бы в живых.
И прежние невольники, вернувшись к нам в тюрьму с гребли на военных судах и узнавши, что между нами есть священник, стали оказывать ему большое почтение; видя его изнуренного болезнью, все мастера, собравшись, подали тюремному паше письменную просьбу, чтобы со священника сняли железа, покуда выздоровеет, причем все за него ручались, что не убежит. Паша, выслушав прошение, приказал освободить его от желез, а мне велел заковать в цепь обе ноги, но мне одному вдвое охотнее было носить цепь, нежели с товарищем. И когда, по милости Божией, я без всякого лекарства выздоровел и желудок мой поправился, двух ломтей хлеба на день показалось мне недостаточно; между тем научился я от других невольников вязать чулки, рукавицы и шапки турецкие, и так помог мне Господь Бог успеть в этом ремесле, что я часто зарабатывал себе деньги и покупал на них муку, кашу, масло, уксус, оливки, салат и хлеб. Затем и товарищ мой поправился и опять стал мне дружкой, потому что нас по-прежнему сковали вместе. А как он не умел ни ткать, ни вязать, то и кормился вместе со мной из моего заработка. Тут опять все невольники, приступя к начальнику стражи, стали нижайше просить его, чтобы он им позволил в дни христианских праздников и перед отправлением на работу совершать свое богослужение, и обещали отблагодарить его за то неотменно подарком, — и он не отказал в позволении.
Был в тюрьме у нас поставленный в прежние года и огороженный решеткой алтарь, освященный правым епископом; и у невольников имелась чаша серебряная с другими вещами, потребными для св. мессы; и так в каждый великий и апостольский праздник наш капеллан служил нам св. мессу, и на тот час снимались с него железа, а я в своей цепи прислуживал ему, епистолу пел и подавал невольникам целовать распятие, а они, от своей бедности складываясь, составляли для священника милостынную дачу, так что еще несколько крейцеров прибывало нам на пищу и мы могли еще удобнее кормиться. После обедни опять турецкие кузнецы приковывали ко мне капеллана.
Однажды в праздник, после обедни, позвал капеллана со мной мастер плотник, из христианских невольников, на доброго серого кота, которого он долго откармливал и кликал Марком. Кот был большой, отлично откормленный, и я сам видел, как зарезал его плотник. Но товарищ мой капеллан не хотел идти, а я без него тоже не мог, быв с ним скован, и так прислал нам плотник угощение от того кота, переднее плечо. Мы съели его с большим аппетитом, и мясо показалось нам вкусно: нет лучшего повара, как голод, и голодному не приходится гнушаться непривычной пищей; когда бы и вдосталь было у меня такого мяса, кажется, оно бы мне не прискучило.