Есть зде осмь знамен (chorągwi) араплян[167]: два красные христиан, шесть белых знамен срацын, которые между собою неприятели (nieprzyiacelsko) живут и часто с собою биются, кроме тех точию христиан.
Арапленя, которых белых знамений употребляют, мало не всегда разбоем в своей земли во Египте и в Святой Земли упражняются. Есть их обаче нечто и в Галилеи, которые великие стада овец и велбудов держат, в шатрах живут, кормов животине добрых и вод здравых ищуще. Егда им кормов на единем месте не станет, жены и детей всадив на велбуды, стада овец прегоняют на иное место. Всретихом их множество в Галилеи у горы Фаворстей. Но арапляне христиане[168] в весях живут, огородом прилежат, тако на горе Ливанстей, яко в Сирии, наипачеже у Дамаска и в Святой Земли, но не столь часто (gęsto).
Петр Беллоний Ценоманус град Балбех чает быти Кесарию Филиппову; но ни коего свидетелства не приносит. По-истинне погрешает, понеже ина есть Кесария Филиппова над морем, юже и доднесь сице именуют, откуду святый апостол Павел в Рим плаваше (о чем пишет в Деяниих Апостолских, глава 28).
Выехав[169] из Балбеха, зане ни гостинниц (gospod), ни домов стоялых (karczmy) не бяше, по нужде в поли ночевахом с великим страхом, чесому обаче янычаре наши скорую обрели помощь. Узрев бо — и се турчанин некий, имея окрест себе колько-десять воинов, с которыми на войну персидскую еха, на том же поли в шатрах ста, где было и нам пришло ночевать, — повелеша нам между холмами скрытися, сами же к оному турчанину идоша и возвестиша, яко убогих некиих страннико[в] издали грядущих провождаша[170], молиша, чтоб и нам волно было в том же поли стоять и ночевать, идеже он ста; еже (поне турки внешнее милосердие любят) скоро у него упросиша. Недалече убо от него стали по повелению его; егдаже бы инако сотворили и внезапно к его стану приехали, мняще, яко им гнушаемся, поставил бы сие в бесчестие и сотворил бы нам зло. Понеже и прежде того еликожды турчане с нами сречахуся, всегда грабити нас хотяху. Яко и злучися сретение с воином некоего пашы, который из Египта идяше: человека моего с осляти свергоша купно с вещми, и яже везяше, [на]силно взяша; и егда мурин Мухер (у котораго коней наняхом) осля похитил (porwał), булавою его избиша[171], аще бо янычаре наши не поспешили и его не отняли, и осля, за что дали есмы им два ефимка (talarow), дабы нам не догрубали (przykrymi nie byli), что взяв, отъехали. Обаче там же (яко[172] преводник нам сказа), по обыкновению своему, кляшася, егда бы кого прежде сретили, ограбити обещашася и чтобы им любо было взяти, предлагающе сицевую вину, понеже издалеча шествоваша. Ибо елижды их султан на брань посылает, таковым же самоволством, каковым и чаусы имут коней и чтобы им любо было бесказненно везде забирати и присвояти им волно. Вторыя нощи приидохом к Тыкиуму (Tykiejum), богаделни турской[173], которая не столь стройно создана, но богата и всем исполнена от некоего Домаска града пашы. Стретихом в пути из Дамаска в Триполь караван, иже имяше двесте человек конных. Видехом в той же богаделни, где некий турчанин, имея пять птичек зеленых, и по единой отпущал, нечто шепчучи[174]. И егдаже чрез толмача вопрошах вины того дела, отвеща, что «сия творю за души родителей своих умерших, веруя, яко сим моим добрым делом помощи им нечто могу».
Двигохомся оттуду рано и видехом гору одесную пути, на которой, глаголют, Каин уби Авеля[175]. На самом верху суть два холмы. Повествуют, что на тех та братия Господу Богу жертву приношаху; вскрай же единаго холма показывают место, на котором убиен и погребен[176] бе Авель. Поведаша нам турчане (понеже спешащеся, не могохом быти на той горе, ибо зело высока есть), [что], свидетелства ради убиеннаго брата и в память неповиннаго убиения Авелева, под землею бысть шум[177] слышанный, и того ради место оное зело почитают, и подлинную вещь быти глаголют: яко аще бы кто болезновал тяжко и наг тамо лежал, абие бы здрав был. Вмале по сем приближаяся к Дамаску, мимо идяху нас Мамалики[178] (Mamelucy), которых тамо зело много. Род сей от арапов и муринов; мужественни суть, и удивителна их скорость; конские сиделцы (iezdzcy) зело добры; одежду имеют с холста белаго, сице широкую, еюже всего коня покрывают, кроме главы, которую о(т)кроют (zdobią) кистми и коло-колцы; употребляют челм (zawoiow) и сабель персидских, щитов, копий с толстыя трости, заострив у ней конец; на верхней одежде, юже нарицают алборнос, созади завешивают кожу какова-ни-есть зверя, а исподнее платно (нарицают марлота) с широкими зело рукавами носят; коней имеют вправду добрых, удила с колцем, седла и стремена адзямския; боле между ими есть мауров. Идохом по сем на гору зело высокую, зовут ю и доныне Хризороа[179], на которой есть по левую страну часовня седми братов спящих (septem fratrum dormientium), яко марониты глаголют. С[180] той горы добре видит Дамаск град, понеже вскрай тоя горы сей град далече продолжися на красном, на веселом и всякими овощи изобилном равном месте. Чесо ради мнози мнят, яко Адам[181], первый рода человеческаго отец, тамо сотворен бе, понеже и земля есть желта, какова токмо в Дамаске обретается и Адам толкуется желтый. И с тояже горы две реки истекают, яже Дамаск напаяют, Абана и Фарфар[182], зело быстрые, ездить по них невозможно, но рыбные. Совершенно сей град описать — велий есть труд: мнози прежде мене сотвориша, аз оставляю. Егда бехом у врат града Дамаска, съседохом с коней, понеже в вящших турских градех неволно христианам ездити на конех, пачеже в Дамаске, камо ис Европы немного христиан приходит. Мы тако толко дву италиан обретохом, которые купцов апамейских или алепских куплю содеяша, у которых мы стояхом. Аще убо Дамаск град[183] зело есть люден и украшен и пространен (понеже будет его на полосмы версты, połtory mili), токмо что одаль моря лежит, купцы европские редко к нему ездят[184], народ зело неприятен есть Христианом. И того ради янычаря конные взяша нас между себе и сице провождаху; обаче егда народ увиде нас воплем своим мерзским кшыканием (krzykaniem)[185], а наипаче отроки нас встречаху, со всех улиц к нам стекахуся; и егда приидох к торжищу, камением на нас метаху и плеваху; аще бы не янычаре нас защищали, по истинне бы нас растерзали. Отъезжая ис Триполя, на первом стану (noclegu) обретохом клевретов двех турков (едина стараго, а другаго юнаго), иже присовокупишася к нам и идяху с нами даже в Дамаск: возвращахуся с персицкия рати (woyny), [имея] с собою человек с тридесят конных; тии беша на войне персицкой и праведно кляшася, что первии беша, иже ис того обозу поехаша, давше за то двесте рублев[186] паше, что их отпустил, понеже в Дамаске великие дела имеша. Много нам о той брани[187] чрез толмача поведаша: колико на всяк день не мнее гладом, нежели мечем турков погибает, егда за рекою Евфратом чрез много дней меж песками и камением воду носити понуждаются, где и моровым поветрием много их помирает. Поведаша за подлинную вещь, что от начатия тоя войны по их отъезд турков с триста тысяч погибло[188], и хотя бы пришло всем помрети, не возвратилися бы вспять, дондеже над персами не чаялися победы. Царь турской в то время прохладов (wczasow) и потех употребляет, и тому не верит, что там соделовается, и сколь много людей[189] от нужды погибает. Слуги тех турков (понеже идяху с нами вкупе), егда нас в Дамаске народ встречаша, показуя любовь, провождаху нас; и аще имеехом окрест себе янычар, обаче в таковом множестве людей неудобно бяше то сотворити, дабы на нас отроцы камением не метали.