форменный идиот, учителишка несчастный, шпак, штафирка! К подвязанному
приставили часового для наблюдения, чтобы наказанный не лишился
сознания. А наевшийся Балоун в избытке чисто чешского радикализма
обратился к Швейку со словами:
– Когда после этой войны наступит мир, я пойду к этому Дубу и скажу ему: «Плевать я на тебя хочу. У меня есть своя мельница, а ты голодранец
интеллигент без гроша в кармане!»
Время подходило к вечеру. Солнце уже садилось, окружая подвязанного
Балоуна кровавым сиянием. Солдаты загоняли в деревню стадо, пасшееся
весь день на лугах и в лесу. Мычанье коров и щелканье бичей напоминали
Балоуну его родной дом, жирную свинину и вкусный домашний хлеб. Слезы
снова навернулись на глаза. Он взглянул на солнце, которое опускалось
где то там, где стояла его мельница, и рыдания сотрясли его.
– Зачем, боже милостивый, ты не сотворил меня быком? – в отчаянии шептал
он. – По крайней мере, я никогда не знал бы такого голода! Сколько травы
я поел бы на тех полях, по которым нам пришлось проходить!
Взводный пришел лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и отвязал
Балоуна. Несчастный Балоун испуганно разглядывал багровые полосы на
исцарапанных кистях рук и потирал их, покачиваясь, точно пьяный. Швейк
утешал его:
– Не обращай внимания на такие пустяки. Здесь наказания никуда не
записываются, ни в какую книгу. А только, брат, строгости к беднякам
должны быть и на военной службе. Иначе, до чего бы мы дожили, если бы
людям все позволить? Вот мне, например, когда я находился б австрийском
плену, пришлось увидеть большой участок фронта, и всюду, скажу я тебе, царили крайняя строгость и дисциплина. У дейчмейстеров солдат
подвязывали, у тирольских стрелков подвязывали, в 66 м пехотном
подвязывали, а у гонведов даже надевали на них «браслеты». Весь мир, армия и Австро Венгрия держатся на строгости. Наказание должно быть, и
даже всемилостивый господь бог всех карает и тоже по головке тебя не
погладил бы, если бы ты слопал у него двухкиловую брауншвейгскую
колбасу… Ну, ладно, ступай ужинать. Мы тебе ужин то припрятали. Но
только помни: строгость с бедным народом должна быть, даже если все
кругом летит к чорту!
На парте в одном из классов лежал кадет Биглер, сконфуженный, бледный и
весь какой то позеленевший. На стуле возле него сидел поручик Лукаш, а у
изголовья стоял капитан Сагнер и с неудовольствием говорил: – Вот как, кадет Биглер! Значит, опять в лазарет? Прекрасно! Очень
хорошо! На приеме у врача вы уже были? Нет еще? Стало быть, вы
определенно еще не знаете что это такое?… Ну, а она была хорошенькая? А
сколько вам это удовольствие стоило? Проклятью бабы! Лукаш, а ты все еще
здоров? Я тоже; храни бог, чтобы я чего нибудь не схватил. Кадет, я
пришлю вам врача, а ты, Лукаш, откомандируй сюда Швейка, пусть он подает
кадету все, что ему захочется. Ну, до свиданья!
И небрежно, с некоторой иронией поклонившись, он вышел из комнаты.
Поручик Лукаш спросил больного:
– Значит, это у тебя на память о сестре милосердия? Этой блондиночке из
Польши? А она в самом деле была «фон»? Ах, вот как – даже настоящая
баронесса? Ну, что ж! Тогда это у тебя из благородной семьи! А пока что
я пришлю тебе Швейка; он уж сумеет развлечь тебя. До свиданья!
И он тоже ушел, посмеиваясь над безнадежным настроением кадета.
Кадета Биглера (так, по крайней мере, он предполагал!) в тот самый
вечер, когда подвязали Балоуна, повергло на этот жесткий одр болезни
некое любовное приключение. Он ходил в соседнюю деревню, где находился
полевой лазарет с хорошенькими сестрами милосердия. И вот одна из них с
места в карьер влюбилась в Биглера. Он, по взаимности чувств, подарил ей
пятидесятикроновую бумажку и колечко, которое оставшаяся в Вене его
невеста надела ему при прощаньи на палец, сказав: «Это чтобы ты меня не
забывал!» Что ж, невеста тогда так плакала, что казалось, она утонет в
море слез: а сестрица, видя щедрость жениха, проводила его вечером домой
и с изумительной легкостью дала себя соблазнить…
Теперь кадет Биглер вспоминал о ней с содроганием.
«Чорт бы ее побрал! – мысленно ругался он. – Если меня с такой штукой
отправят в Вену, и моя Мицци придет меня навестить, то… А. чтоб ей
провалиться, шлюхе бессовестной!»
– Так что, господин кадет, – предстал вдруг перед ним Швейк, – дозвольте
доложить, господин поручик послал меня, чтобы я ухаживал за вами. Вы, говорят, больны, и господин поручик объяснял, что вы нуждаетесь в
утешении. Я вам, господин кадет, все достану.