Манерка воды оплачивалась литром человеческой крови — вода была дорога, а кровь дешева.
Последние проблески человечности и разума, остававшиеся еще у солдат, гасли, как искры в золе; чувства притуплялись, люди становились
равнодушны ко всему и интересовались только двумя вещами: едой и спаньем.
В Карпатах мне пришлось встретиться с одним солдатом, которого я знал
раньше расторопным и бойким парнем; но в окопе он спал по двадцать два
часа в сутки, и если он не спал оставшиеся два часа, то только потому, что его посылали ночью в караул.
На открытом месте было опасно, и солдаты целыми днями не вылезали из
окопов; поэтому Швейку не оставалось ничего другого, как ползать из
окопа в окоп по ходам и беседовать с солдатами о настоящем моменте.
О заключении мира нечего было и говорить, и никто не верил больше
подобного рода сообщениям; газет не читали, их выбрасывали или
употребляли для определенной цели, ругая идиотов, которые их издавали и
водили народ за нос.
В окопах возникали вдруг какие-либо слухи, а среди солдат было много
таких, которые готовы были распространять самые явные нелепицы. Однако
все, что носило печаль отечественного производства, быстро усваивалось и
имело успех; об этом говорили и обсуждали со всех сторон. И то
обстоятельство, что у Швейка имелись иногда новости, полученные через
поручика Лукаша, а также придуманные непосредственно им самим, создавало
ему в окопах известную репутацию: верили иногда даже самым невозможным
выдумкам, которые он распространял. Однажды он обошел окопы с такой
новостью;
— Братцы, двенадцатая рота произведет утром демонстрацию против русских.
Сперва хотели было назначить на это дело нашу, да я предложил полковнику
двенадцатую, потому что она все равно на ладан дышит.
— Ну, благодарю покорно, несладко ей придется,— заметил капрал Рытина, крестьянин из-под Колина.— Когда я был на сербском фронте, наш батальон
произвел тоже такую идиотскую штуку против неприятельских окопов. Через
десять минут от него не осталось и половины, и двое суток пришлось рыть
могилы. Я знаю, сам полковник из своего блиндажа не вылезет; он
поддерживает воинский дух за наш счет. Какой во всем этом смысл, скажите
вы мне ради бога?
— Господин полковник нашел, что мы этим самым покажем русским, что мы их
не боимся,— объяснил Швейк.
— Еще бы, ему-то их бояться нечего,— вставил свое слово рядовой Бржечка, работавший до мобилизации плотником.— Братцы, вы и понятия не имеете, какой у него блиндаж. Он находится позади резервов, и пользуется им он
совсем один. Блиндаж вырыт на глубине пять метров, и потолок устроен из
положенных крест-накрест бревен, поверх них — мешки с песком, а потом
еще маскировка — навоз и зеленые ветви. Полковник боится, что на него
могут сбросить бомбу с аэроплана. И вот, в этой норе он сидит, как
полевая мышь, а на людях толкует о «воинском духе».
— Господа, вы знаете, что было бы чудно? Если бы наш «шептун» вышел
драться один на один с «шептуном», который командует русскими,— вмешался
в разговор ефрейтор Трнка, столяр из Печек.— Ну, скажите, господа, разве
не было бы гораздо проще, если бы каждый батальон или полк, или, скажем, дивизия выбрали по одному представителю, а другие были бы судьями в
борьбе? И если бы русский наклепал нашему, то мы считались бы
побежденными, а если бы наш взлупил москаля, то русские должны были бы
сдаться. И остальным не пришлось бы стараться для победы. Я читал
когда-то о таком способе ведения войны в одном очень интересном романе, под названием «Сын охотника за медведями». В этом романе есть герой, которого звали Ольд-Четтерхенд, который всегда ходил биться с индейцами
один за всех своих товарищей. Он не только толковал им, краснокожим-то, про милосердие и благодать католической религии, но и стрелял в них, хотя делал это не очень охотно. И вот этот Ольд-Четтерхенд всегда
говорил своим товарищам, когда выходил биться один на один с
каким-нибудь вождем индейцев: «Не бойтесь за меня и уповайте на Бога, который пошлет мне победу. Я противника своего не убью, но, чтобы он
познал, что я — христианин, я отсеку ему томагавком обе руки. Наша
религия повелевает нам быть милосердными даже с краснокожими собаками».
— Это неплохая идея,— подхватил Бржечка.— По-моему, было бы достаточно, если бы Вильгельм или Франц-Иосиф схватились с Николаем. А вы слышали, братцы, что они друг другу телеграфировали, когда их правительства
начали обмениваться дипломатическими нотами? Вильгельм, говорят, телеграфировал в Петербург: «Так и знай, Ники, плевать нам на тебя». А