Утром мы расклеили эти афиши, а в обед приехали три господина из Праги, которые никому не назвали своих фамилий, а только спросили директора.
Оказалось, что это – чемпионы Германии, России и Португалии. Вечером
состоялась борьба, и я изображал четвертого, „Черную маску“. А наш
ловкач директор, Шимек то, тем временем по секрету рассказал в трактире, что эта „Черная маска“ – один гражданин из Боузова, пожелавший остаться
неизвестным. Вечером цирк был битком набит, так что чуть парусина не
лопнула, и по окончании программы состоялась борьба. Конечно, дружище, у
нас наперед было уговорено, на какой минуте и кто кого положит на
лопатки, но эти негодяи швыряли меня, как тряпку, так что в тот вечер я
уложил на обе лопатки только чемпиона Португалии, а чемпионы Германии и
России так и не поддались. На другой день тот, который изображал
чемпиона России, тоже дал себя победить, и цирк ревел от восторга. На
третий день Шимек объявил – с барабанным боем, как полагается! – что
съехавшиеся на состязание чемпионы вызывают сильнейших людей из Боузова
и его окрестностей бороться с ними на приз в пятьдесят крон. Вот на
вечернее представление приехали даже те, кто жил в трех часах езды от
города, и мне пришлось заложить чемпиону Германии такой галстук, что он
полетел вверх тормашками. А после представления все три чемпиона
напились в трактире пьяными, избили директора за то, что он слишком мало
им заплатил, и в ту же ночь взяли да уехали. Утром колю я за повозкой
дрова, и вдруг директор Шимек зовет меня, чтобы я на минутку прошел к
нему. В повозке сидит какой то незнакомый господин; он встает, подает
мне руку и говорит: „Позвольте представиться: Тухичек, здешний мясник.
Мне очень хотелось бы, господин чемпион, попробовать, какая такая у меня
есть сила“. У меня даже в глазах потемнело. Еще бы! Мужчина – здоровый, как бык. Ручищи – что лопаты, ножищи – что бревна. Взялся я это за ручку
двери и говорю: „Что ж, очень приятно. Но застрахованы ли вы на случай
смерти, господин Тухичек? Позаботились ли вы о. жене и детях? Видите ли, я принципиально не употреблю опасных приемов в борьбе с любителями, но
никогда нельзя знать, что может случиться!“ Господин Тухичек опечалился, а директор подмигивает мне, чтобы я вышел вместе с ним. И вот за
повозкой господин Тухичек конфузливо начинает: „Дело в том, господин
чемпион, что силы у меня достаточно, но я не знаю ваших приемов и
трюков… Послушайте, дайте мне положить вас“. Я, конечно, страшно
оскорблен и говорю: „Да что вы себе думаете, милостивый государь? Я –чемпион Европы и должен позволить вам положить меня на обе лопатки? Мне
приходилось бороться со Шмейкалем, с Фриштенским, Штейнбахом, Цыганевичем и негром Ципсом и всех их я отделал, что надо. Что ж, по
вашему, слава далась мне даром, что я ее ни за что ни про что могу
уступить вам? А он даже руки сложил. „Господин чемпион, – говорит, – вы
только то поймите: вы отсюда уедете, и в газетах об этом не напишут, а я
ведь здешний, и меня засмеют до смерти – вы наших боузовцев не знаете.
Ну, прошу вас, дайте мне положить вас, и я вам еще добавлю пятьдесят
крон и заплачу за вас в трактире за все время, что вы тут пробудете“. Он
тут же пригласил меня позавтракать с ним, так что я в конце концов
согласился на поражение, но выговорил себе, что оно последует только на
шестнадцатой минуте… Дорогой мой, за всю жизнь мне не пришлось испытать
того, что в тот вечер. Цирк, несмотря на утроенные цены, был битком
набит, и господин Тухичек обращался со мной, ну, прямо, как сорокопут с
майским жуком! Он давил меня так, что я задыхался, и швырял меня на
песок как несчастную лягушку; я за него только цеплялся, чтобы не упасть
от слабости. Наконец, я ему шепчу: «Ну, теперь!“ – и он навалился на
меня всею тяжестью и надавил мне коленом на грудь, а потом наступил мне
ногой на живот и начал раскланиваться перед публикой. Поднялся такой
рев, что в Зоботке люди выскочили в одних рубашках на улицу, а звонарь
полез на колокольню бить набат, будто Зоботку заняли пруссаки. А потом
директорше всю неделю пришлось растирать меня – до того я весь был в
синяках и подтеках!“
«Поэтому, братцы, – закончил Швейк свой рассказ, – нельзя было бы и
государям поверить, что они не условятся как нибудь сжульничать, даже
если бы они решили покончить дело между собою дуэлью или французской
борьбой. Вот когда однажды происходил чемпионат борьбы в Праге, то тогда
дело, действительно, было иное. В тот раз борец Урхаб из Германии