— Старая.
— Можно оставить. В деревнях все в шинелях ходят. Нужны штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, обмундировку можно будет продать знакомому жиду Герману в Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням… Сегодня пойдем в Страконицы. Отсюда часа четыре ходу до старой шварденбергской овчарни, — развивал он свой план. — Там у меня пастух знакомый — старый дед. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконицы и свиснем там где-нибудь одежу.
В овчарне Швейк познакомился с симпатичным дедушкой, который помнил еще рассказы своего деда о наполеоновских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренек».
— Так-то, ребятишки, — стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. — В те поры дед мой, как вот этот твой солдат, тоже дезертировал. Его все-таки поймали, да так высекли, что от задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот деда, старого Яреша, сторожа, так того за побег начинили свинцом, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением…
— А ты как сбежал? — смахнув слезу, обратился он к Швейку.
— После явки на призыв, когда нас отвели в казармы, — ответил Швейк, понимая, что нельзя ронять честь мундира перед стариком.
— Перелез через стену, что ли? — с любопытством спросил пастух, очевидно, вспоминая рассказ своего деда о побеге.
— Иначе никак нельзя было, дедушка.
— Стража, небось, стреляла?
— Стреляла, дедушка.
— А куда теперь направляешься?
— И какая его муха укусила? Тянет его во что бы то ни стало в Будейовицы! — ответил за Швейка бродяга. — Ясно, человек молодой, без разума, так и лезет сам на свою гибель. Придется взять его в учение. Свиснем какую-нибудь одежонку, а там — бог даст! — все обойдется. Как-нибудь до весны прошатаемся, а весной пойдем у крестьян работать. В этом году в людях будет нужда. Всех бродяг, говорят, будут сгонять на полевые работы. Лучше, я думаю, пойти добровольно. Людей, говорят, мало будет. Перебьют всех.
— Думаешь, в этом году не кончится? — спросил пастух. — А и верно. Долгие войны уже бывали. Наполеоновская, шведская, — учитель рассказывал, — семилетняя. Сами люди эту войну заслужили. И поделом: больно уж они возгордились, самому господу богу противно стало глядеть. Уж и баранина стала им не по вкусу, уж и ее не хотят жрать! В былое время ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал хозяйского барашка, а теперь подавай им только дичь да свинину, и не как-нибудь, а на масле да на сале. Вот бог-то и прогневался на гордость ихнюю непомерную. Дождутся еще: будут варить лебеду, как во время Наполеона… А барство совсем с жиру бесится. Старый пан, князь Шварценберг, ездил в шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем провонял. Подожди, господь бог ужо намажет тебе харю бензином.
В горшке с картошкой булькала вода, Старый пастух, помолчав, пророчески изрек:
— Эту войну наш государь император проиграет. Какой у народа может быть дух, когда государь не короновался[10], как говорит учитель из Стракониц. Пусть теперь заправляет Петра Кириллова кому хочет. Уж, если ты, старая каналья, обещал короноваться, то слово должен держать!
— Может быть, он это теперь как-нибудь сварганит? — заметил бродяга.
— Теперь, паренек, всем и каждому на это начхать, — загорячился пастух, — у каждого на войне кто-нибудь да есть: у кого брат, у кого сват. Когда у нас в деревне сойдутся мужики и начнут говорить, так только держись! После войны, дескать, будет свобода, не будет ни господских поместий, ни царей, а у князей имения отберут. Уж некоего Коржинку за такие речи сгребли жандармы: не подстрекай, дескать. Нынче жандармы, что хотят, то и делают.
— Да и раньше так было, — сказал бродяга. — Помню в Кладне был жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему заняться воспитанием этих, как их там, полицейских собак волчьей породы, которые все вам могут выследить, когда обученные. И была у ротмистра в Кладне этих самых собачьих воспитанников полна задница. Специально для собак был у нет домик; жили они там, что графские дети. Вздумалось ротмистру производить опыты с собаками над нами, бедными странниками. Ну, дал приказ по всей Кладненской округе, чтобы жандармы сгоняли бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об этом, пустился я из Лан[11] наутек, забираю поглубже лесом, да куда! До рощи, куда метил, не дошел, уж меня сграбастали и повели к пану ротмистру. Батюшки вы мои! Только подумать, что я с этими псами перенес! Сначала дали меня всем собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и, когда я уже был почти что на крыше, пустили за мной одну звирюгу, а она — бестия! — доставила меня; о лестницы наземь, а там на меня влезла и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, куда хочу. Пустился я наутек через лес и спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как ко мне заявились два пса и повалили меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в Кладно. Через час пришел сам пан ротмистр Роттер с жандармами, отозвал собаку, а мне дал пятерку и позволил в течение целых двух дней собирать милостыню в Кладненской округе. Кой чорт! — я понесся по направлению к Бероунке[12], словно мне скипидару под хвост пустили, и больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва эти места избегает, потому что ротмистр Роттер над всеми производил свои опыты… Но до чего он любил собак! По жандармским отделениям рассказывали, что когда ротмистр производит ревизию, как увидит где овчарку, там уже не инспектирует, а на радостях хлобыщет с вахмистром водку.
10
Франц-Иосиф не короновался королем Чехии — формальность, которую выполняли все императоры Австро-Венгерской монархии.
11
Богатая густым лесом местность. В настоящее время летняя резиденция президента.