Тот понял, выпил и поблагодарил:
— Köszenem szépen[6].
Затем он возобновил просмотр содержимого своего кошелька и вздохнул. Швейк понял, что венгерец с удовольствием заказал бы себе пива, но денег у него не хватит. Швейк заказал ему пива. Венгерец опять поблагодарил и стал с помощью жестов рассказывать что-то Швейку, показывая свою простреленную руку и прибавил на международном языке:
— Пиф-паф!
Швейк сочувственно покачал головой, а заморенный солдат из команды выздоравливающих, протянув левую руку на полметра от земли и выставив три пальца на правой, сообщил Швейку, что у него дома трое малых ребят.
— Нема ам-ам, нема ам-ам, — продолжал он, желая сказать, что им нечего есть.
Слезы потекли у него по лицу, и он утерся грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули, которая ранила его во славу венгерского короля.
Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечением пятерка понемногу таяла, и Швейк медленно, но верно, отрезал себе путь в Чешские Будейовицы, с каждой кружкой, выпитой им и солдатом-венгром, теряя все больше и больше возможность купить себе билет.
Еще один поезд проехал в Будейовицы, а Швейк все сидел у стола и слушал, как венгерец повторял свое:
— Пиф-паф… Harom gyermek[7], нема ам-ам… Eljen![8]
Последнее он произнес, чокаясь со Швейком.
— Валяй, пей, мадьярская рожа, не стесняйся! — говорил ему Швейк. — Нашего брата вы, небось, так бы не угощали!
Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда их полк проездом на фронт вступил в Сегедин, мадьяры на улицах поднимали, как один, руки вверх.
Это была сущая правда, но по тону, каким это было сказано, было слышно, что солдат считал позором поднять руки и сдаться. Позднее это стало среди солдат чехов явлением обыкновенным. Да и венгерцы в последствии широко применяли этот жест, когда им уже перестала нравиться резня во славу венгерского короля.
Затем солдат пересел к столу Швейка и рассказал, как ребята его полка в Сегедине насыпали мадьярам по первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров. Он одобрительно заметил, что и венгерцы умеют драться и что он сам получил такой удар ножом в спину, что его пришлось отправить в тыл лечиться.
Теперь он возвращается в батальон, и командир его, наверно, посадит за то, что он не успел как следует накостылять венгерцу, чтобы ему также осталось что-нибудь «на память» и чтобы поддержать честь своего полка.
— Ihre Dokumenten, фаши токумент? — обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель, сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками.
— Я фижу фас фее фремя сидеть, пить, не ехать, только пить!
— Нет у меня документов, миляга, — ответил Швейк. — Господин поручик Лукаш из 91-го полка взял их с собой, а я остался тут на вокзале.
— Что такое «миляка»? — спросил по-немецки фельдфебель у одного из своей свиты, старого ополченца. Тот, видно, не слишком добросовестно исполнял свои обязанности по отношению к начальству; он спокойно ответил:
— «Миляга» это все равно что «господин фельдфебель».
Фельдфебель возобновил разговор со Швейком:
— Токумент долшен кашдый зольдат. Пез токумент посадить зукинова сина, как сопаку.
Швейка отвели в комендатуру при станции. В караульном помещении Швейк нашел команду, состоявшую из солдат вроде старого ополченца, который так верно перевел слово «миляга» на немецкий язык своему прирожденному врагу — начальству.
Караульное помещение было украшено литографиями, которые военное министерство в ту пору рассылало по всем учреждениям, где проходили призванные массы, по казармам и военным училищам.
Первое, что при входе бросилось бравому солдату Швейку в глаза, была картина, изображающая, согласно надписи на ней, как командующий взводом Франтишек Гаммель и отделенные командиры Паульгарт и Бахмайер 21-го стрелкового его величества полка призывают команду к стойкости.
На другой стене висел лубок с надписью:
УНТЕР-ОФИЦЕР 5-ГО ГОНВЕДСКОГО ГУСАРСКОГО ПОЛКА ЯН ДАМКО ВЫЯСНЯЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ БАТАРЕЙ.
Ниже направо висел плакат:
ПРИМЕРЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ.
Такими плакатами и «примерами исключительной доблести». текст к которым сочинялся призванными на войну журналистами, старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат, которые эту литературу не читали, и, когда им присылали на фронт подобные «примеры исключительной доблести», солдаты свертывали из них собачьи ножки или же находили им еще более подходящее применение, соответствующее художественной ценности и самому духу этих «примеров доблести».