Катер слезал с мели, мы некоторое время плыли свободно...
Посмотрев мельком на километровый столб, я с удивлением увидел, что от Невы уже сто километров, а Никита спит в каюте, ни о чем не ведая!
В общем, я был доволен, что выдержал такое напряжение, я был накачан восторгом. И вдруг увидел сооружение, которое начисто перекрывало канал — сверху донизу.
— Дядя Никита! — крикнул я вниз.
Он выскочил, очумелый от сна — на красной щеке отпечаталась вышивка «думки», глаза бессмысленно блестели, рот был открыт. Он стал изумленно осматриваться, ничего не понимая, и первой его фразой было:
— А где ботинки?
— Посмотрите — что это? — показал я на преграду.
— А мне наплевать! — тараща глаза, закричал Никита. — Где мои ботинки? Куда их дел? Тут их оставил, на корме!
Он и сам прекрасно понимал, что при большой скорости корма садится в воду, и мог бы прекрасно представить судьбу своих ботинок!
Заграждение было уже близко, но, к счастью, появилась женщина, стала крутить ручку, и преграда отъехала. Никита не обратил на это ни малейшего внимания, а продолжал так же серьезно орать про ботинки и вдруг выхватил у меня штурвал, стал разворачивать, крича, что надо плыть за ботинками обратно.
Мы чуть не врезались в берег, я стал крутить обратно, и так, зигзагами, мы вдруг выехали на прекрасную ширь Волхова. Голубой высокий собор, разлив при впадении в Ладогу... Там была тьма, холодный ветер. На мачте трещал флаг — штормовое предупреждение.
Никита затих. Мы переплыли Волхов — к белому резному столбу на булыжном холме — продолжению канала.
Я демонстративно оставил руль, ушел в каюту.
А я еще представлял, как Никита будет хвалить меня за небывалый переход (сто километров), а вместо этого был обвинен в краже ботинок! Я лежал на диване, бежали солнечные блики воды на потолке, потом нас подняло и опустило на волне буксира, потом наклонило вбок, пошли удары — Никита обходил очередной плот.
Обида все не проходила. Вздыхая, я лежал на диванчике, подбрасывая в руке большой апельсин.
«Сейчас как залимоню апельсином!» — дрожа, думал я.
Так, все еще обиженный, я уснул. Потом вдруг проснулся, вылез на палубу...
Мотор стучал уже в полной темноте. Иногда, на повороте, фара освещала строй тихих неподвижных деревьев на берегу.
Потом канал вдруг раздвоился, потом наш рукав разошелся на три, пошли островки с деревянными домами.
Потом мы увидели какие-то мостки, зачалились и, ни слова не говоря друг другу, легли спать.
...Проснувшись утром, я вылез наверх. Никита уже стоял на корме. Кругом был туман, туман, в тумане — темные крыши домов.
— Да-а-а? Где это мы? — сказал Никита, явно ища примирения.
Я пожал плечами.
Мы спустились в каюту, зажгли газ, поставили чайник.
Мы долго сидели молча, глядя на синий гудящий кружок газа.
— Чайник долго не кипит в двух случаях, — наконец не выдержав, сказал я, — когда воды слишком много...
— И когда ее совсем нет, — усмехнувшись, сказал Никита.
Он снял крышку чайника, заглянул и, взяв чайник, вылез наверх.
— Да-а... полная неясность! — возвращаясь с плещущим чайником) сказал он. — Нормальный человек, точно, в такое уж положение бы не попал!
— Во всяком случае — на Шереметевскую отмель бы не налетел!
— И нашел бы по дороге несколько пар ботинок, — улыбаясь, сказал Никита.
Туман начал уже рассеиваться. На мостки вышла женщина, поставила ведра, гулко брякнув дужками.
— Скажите, как место называется? — спросил Никита.
— Свирица, — сказала она.
Мы посмотрели по карте — мы находились при впадении реки Паши в Свирь. Из тумана по берегам появилась Свирица. Оказалось, что мы зачалились довольно точно, — на берегу стоял домик, и белыми буквами на голубом было написано: «Буфет».
Мы влезли наверх, греясь, уселись на деревянном крылечке.
— Чего сидите? — подошла женщина с ведрами. — Все равно раньше десяти не открою!
— А мы и не надеемся! — буркнул Никита.
— А почему? — вдруг сказала она. — Напрасно!.. Могу открыть.
Она достала из передника ключ, отперла, и мы вошли. Свежевымытый пол, зеленые стены, спирали желтых мушиных липучек с потолка.
— Ну, помогите-ка мне! — сказала женщина.
Мы принесли еще два ведра воды — для мытья кружек, вбили в пивную бочку кран.
— О, Порфирьевна, уже открылась? — послышалось снаружи.
— Открылась, открылась! — сказала она.
— Скорей надо к Николаю бежать! — сказал голос.
Буфет быстро наполнялся людьми (была суббота). Все тут знали друг друга, громко переговаривались, в зале стоял сплошной гул, вырывались только отдельные слова.