– Это ряй! – вскричал я. – Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда! – Но когда вспомнил, что в этой волшебной стране обитает самое отверженное раскольничье племя[133], что она подвластна людям, которых бороды недостойны служить мётлами для наших конюшен, то народная гордость подавила во мне порывы восхищения, и я почувствовал, что делаю честь туркам, появляясь в их столице. Мне даже стало грустно при мысли, что из такой прелестной страны они должны будут перейти в самое глубочайшее отделение геенны за свою непостижимую закоснелость в расколе!
Разделавшись с таможенными приставами, мы наняли лодку в Скутари, переплыли в Стамбул и пошли искать для себя квартиры в большом караван-сарае, где обыкновенно останавливаются персидские купцы. Это здание находится в самой середине города, в небольшом расстоянии от базаров. Здесь опять, увидев несметные богатства, нагромождённые по лавкам, и неисчислимое множество значительных ага и эфенди, разъезжающих по улицам на отличных аргамаках, я воскликнул в изумлении:
– Куда Стамбул со своею пышностью, а куда наша бедная, оборванная Персия!
Осман-ага и я наняли вместе одну небольшую в караван-сарае комнатку, в которой сложили свои товары. Я тотчас расставил чубуки свои рядами на примостках и начал продавать их большими и малыми партиями. Товар мой был отменной доброты, и я получил от него весьма значительную прибыль. Кошелёк мой ежедневно становился полновеснее, но, по мере увеличения дохода, я увлекался более и более прелестями роскоши, и пожить весело на этом свете казалось мне теперь вещью такою же необходимою для спасения души, как недавно, в Персии, посвящение себя затворничеству и умерщвлениям плоти. Поэтому прежде всего я купил себе пышный янтарный мундштук с вышитым золотом мешком для табака. Поясница моя украсилась цветною шалью и вызолоченным кинжалом. Туфли мои были светло-жёлтые из отличнейшего сафьяна, с длинными острыми носками. В местах, удобных для издерживания денег, не было недостатка. Чтобы напрасно не терять времени на рассудительный их выбор, я стал посещать все известнейшие кофейни и цирюльни, где, взлезши на высокие подмостки и нежно разлегаясь на мягких тюфяках, курил себе табак, пил кофе и делал превосходный кейф с важностью первейшего оттоманского эфенди. Знакомства искал я преимущественно с турками, не доверяя моим соотечественникам, которые так легко обижаются за малейшее к ним упущение и так страстно любят разведывать о своих приятелях. Они уже сведали, кто я таков, и смотрели на меня не слишком приязненно. За всем тем, мы жили между собою миролюбиво; и как я отнюдь не мешал им обманывать турок на их товарах, то они оставляли в покое меня и мои чубуки.
В кофейнях я позволял туркам считать себя за богатого багдадского купца. Язвина, оставшаяся на щеке после чирия, на которую досадовал я прежде как на безобразие, была теперь весьма кстати для поддержания нового моего качества иракского уроженца. Нет ничего легче, как обмануть турок наружностью. Я вдруг перенял их молчаливость, тихую поступь, медленные движения, тяжёлую степенность в речах и приёмах и так искусно умел подражать им, что многие эфенди, которые, выскочив из низкого звания, хотели непременно казаться людьми благовоспитанными, завидовали моей благородной неповоротливости и торжественной тупости ума. Я молчал так отчаянно, произнося только по временам: «Аллах!», «Нет аллаха, кроме его!» – и так прилежно пропускал сквозь пальцы шарики своих чёток, что во всех кофейнях принимали меня с отличною честью. Хозяева этих заведений сами варили для меня кофе и, налив его с размаху в чашку, подавали мне с почтительными приветствиями: «Ага мой!», «Султан мой!», «Да будет на здоровье!» Непоколебимость моей осанки снискивала мне такое уважение, что во всех спорах, возникавших между посетителями кофейных домов, где постоянный предмет рассуждений составляют лошади, собаки, оружие, табак и чума, довольно было, чтоб я, вздохнув умильно, пробормотал сквозь зубы «да» или «нет», и спор решался по моему приговору.
Глава XXIII
Сватовство. Любовный язык турецких гаремов. Объяснение на кладбище. Родословная Хаджи-Бабы
Таким образом провёл я в Стамбуле несколько месяцев. Однажды вечером, выходя из кофейни, посещаемой мною предпочтительно перед другими, увидел я старуху в платье коричневого цвета, которая, прячась за угол дома, лежащего насупротив, присматривалась ко мне с некоторым беспокойством. Старая баба, стоящая на углу улицы, – что ж тут достопримечательного! Я не обратил на неё внимания, пошёл домой, ещё важнее качаясь гусем, по-турецки.
На другой день та же самая старуха явилась опять в том же самом часу и месте. Это несколько меня удивило. Приметив её и в третий вечер, пристально заглядывающую мне в глаза, я усомнился; и хотя мне очень любопытно было знать, чего она от меня хочет, у меня, однако ж, недоставало смелости подойти к ней поближе. На следующий вечер я нарядился получше обыкновенного и, возложив на аллаха своё упование, вознамерился решительно переговорить с коричневою бабой, если она станет подстерегать меня по-прежнему.
В самом деле, выхожу в сумерки из кофейни – баба стоит на своём месте. Я к ней – она вдруг ускользнула за угол дома. В то же самое время с лёгким шумом отворилась частая деревянная решётка одного из окон второго яруса. Я взглянул и увидел женщину без покрывала, и лицо её показалось мне прелестным. Она держала в руке цветок, который нежно прижала к сердцу и бросила на мостовую. Мгновенно решётка опять закрылась, и всё зрелище пропало. Я пришёл в остолбенение и, вздёрнув вверх голову, выпучил глаза, разинул рот и водил взор кругом по воздуху, как вдруг кто-то тихонько дёрнул меня за рукав. Оглядываюсь – аллах! аллах! – та же коричневая баба поднимает с земли уроненный цветок и подаёт его мне.
– Ради имени пророка, что это такое? – спросил я. – Дивов ли это работа или ваша?
– Вы, сударь, сумасшедшие, что ли? – отвечала она вполголоса и с нетерпением. – Слава аллаху, вы не дитя! Борода у вас в четверть аршина, и анатольское платье показывает, что вы много видели свету, а не знаете, что такое значит, когда женщина даёт вам миндальный цветок?
– Это я знаю, что миндаль, фыстык, – рифма к нему ястык, подушка, – сказал я, – и что две головы на одной подушке уподобляются в любовном языке двум зёрнышкам миндаля в одной скорлупе.[134] Но моя борода повыросла не на шутку, и я знаю тоже, что в подобных делах головы валятся с плеч так же легко, как с дерева миндальные орехи.
– Не опасайтесь: мы люди чистые, – промолвила старуха. – Отвергая нас, вы отвергаете собственное счастье. Осёл ли вы, что боитесь своей тени?
– Так скажите мне, родительница, кто эта дама, которая промелькнула в окне, – возразил я, – и что я должен делать?
– Не торопитесь, – сказала она, – здесь не место объясняться. Завтра в полдень приходите на Эюбское кладбище. Я буду ожидать вас там у первого эмира,[135] по правую руку. Узнаете меня по красной шали, накинутой через голову. Спокойной вам ночи! Поручаем вас аллаху!
Мы расстались. Я возвратился в караван-сарай и всю ночь провёл в думе об этом чудном приключении. В полдень отправился я на кладбище и стал отыскивать взором первую гробницу с зелёным тюрбаном. Тут я нашёл и старуху с красною на голове шалью. Мы сошли с дороги в кипарисовый лес, в котором разбросаны тысячи красивых памятников, сели под тенью дерев и начали разговор.
133
…обитает самое отверженное раскольничье племя, – Имеются в виду турки-сунниты (см. коммент. №).
135
Я буду ожидать вас там у первого эмира – в Турции означало: у могилы знатного человека (потомка пророка).