Само собою разумеется, что я никому в свете не говорил о своих подвигах во время этого набега. Воспоминание о нём и неожиданно произнесённое имя бедного родителя, естественно, взволновали моё сердце; но, чтоб скрыть от погонщика моё смущение, я пустил ему прямо в лицо такую струю дыму, что он вдруг закашлялся.
Из Исфагана Али-Катир отправился в Эзд с бумажными тканями, табаком и медью. В этом городе он дожидался несколько времени сбора нового каравана, который должен был следовать в Хорасан с местными произведениями, и с ним прибыл теперь в Мешхед. Он охотно согласился взять меня и дервиша Сафара в Исфаган и обещал даже позволить нам ехать на своих лошаках, когда мы устанем, идучи пешком.
Только что очутились мы за заставою Мешхеда, я схватил обеими руками ворот своего платья и, сильно стряхнув его, воскликнул:
– Да упадут на твою голову все беды и несчастия!
Дервиш Сафар, которому надоели мешхедские муллы, сделал то же, оглянувшись сперва на все стороны, не смотрят ли на нас богомольцы, возвращающиеся из этого города к своим домам. Он грустил только о себе, будучи принуждён на старости лет предпринять дальнее путешествие, чтоб уклониться от преследования за безделицу – за самое обыкновенное чудо, каких, по крайней мере, сотню сотворил в своей жизни! Что касается до меня, то, по его мнению, я должен бы, напротив, благословить пребывание моё в Мешхеде, потому что оно доставило мне случай приобрести в молодые лета большую опытность, и я теперь в состоянии узнать опасное для промышляющих лицо мохтасеба не только под покрывалом старой бабы, но даже под шкурою самого чёрта.
Мы путешествовали благополучно до самого Семнана. На последнем ночлеге перед этим городом я пособлял Али-Катиру поднимать вьюки на лошаков и, по несчастью, опять переломал себе спину в прежнем месте. Боль усилилась днём до такой степени, что я не мог далее следовать за караваном и принуждён был расстаться с великодушным погонщиком и товарищем моим, дервишем Сафаром, который спешил в столицу пить вино и пользоваться её наслаждениями.
Пришло время воспользоваться наставлениями моих учителей. Подходя к Семнану, я затрубил в рог и, по обычаю дервишей, стал громко восклицать:
– Он есть истина![33] Он бог всевышний!
Поселясь на кладбище в одной разрушившейся гробнице, я тотчас обратил на себя внимание жителей. Многие женщины стали посещать меня в этом убежище: я писал для них талисманы, а они приносили мне молока, патоки и плодов. Видя мои страдания, добрые семнанцы озаботились восстановлением моего здоровья. В городе был один коновал, который иногда лечил и людей, и одна старуха, славившаяся знанием целительных зельев. Они решили, что мой недуг происходит от простуды; и как холоду нет ничего противоположное раскалённого железа, то и определили выжечь мне на спине тринадцать знаков в честь Али и двенадцати имамов. Я должен был подвергнуться этому способу врачевания – и через две недели выздоровел совершенно. Коновал и баба приписывали моё излечение своему искусству; жители и муллы покровительству, оказанному моей святости тринадцатью угодниками аллаха. Я согласился с мнением последних, будучи, впрочем, уверен, что один лишь долговременный отдых принёс мне действительное облегчение.
До отхода моего из Семнана я хотел ещё испытать себя на поприще баснобайства, чтоб, в случае нужды, явиться перед тегеранскою публикою совершенным и по этой части. Остановясь у входа в базары, посредством принятых кликов я собрал около себя толпу праздного народа, которому приказал сесть на земле в кружок, и сам сел в середине. Я прокашлялся, погладил себя по бороде и так начал свою повесть:
– (Скоро.) Попугай, выкормленный на белом сахаре, птица красивая, сладкоречивая,[34] летая не два дня, не два часа, через поля, тёмны леса – фррр-р-р-р-р-р-р! – спознала земли, воды, сёла, города, народы, стремнины, долины, видела не одно чудо – и то для ней не худо. Севши на зелёной ветке, среди птичек – чижей, соловьёв, синичек – хвостом туда-сюда кивнула, крылья носом шевельнула – и звонким голосом закричала: трррр-р-р-р-р-р-р! А потом сказала им сказочку, смешну, утешну, умилительну, поучительну. Я вам, господа мои, расскажу её, уверенный, что вы, в знак своей щедрости, напоите краснобая-рассказчика кофеем и кошелёк его наполните денежками.
– Гай! гай! говори только, – отвечали слушатели хором.
Я продолжал:
– Бедуин[35]
Итак, милостивые государи, благоверные мусульмане, случилось в древние времена, в давно уплывшие веки, что халиф Абу-бекр, повелитель правоверных, сидел однажды в кругу своих вельмож, товарищей и помощников пророка, как луна между звёздами, и творил суд своим подданным. Нечаянно вошёл к нему юноша, краса всех юношей, стройный телом и славный мужественными доблестями. С ним было двое молодых людей блистательной красоты, которые сопровождали его, или, лучше сказать, влекли перед повелителя правоверных. Как скоро стали они перед светлым его присутствием, халиф бросил испытующий взор на пришельцев и повелел выпустить юношу из рук и всем трём приблизиться к его престолу.
– Мы родные братья, как два цветка на одной веточке, – сказали молодые люди, приведшие красивого юношу, – друзья чести и правды, и слава наша не запятнана ничем. У нас был отец, нежный родитель, почтенный старец, родоначальник умный, уважаемый всем поколением, чуждый пороков и слабостей, знаменитый своими добродетелями. Он старательно воспитал нас, ласково с нами обходился и неусыпно предупреждал все наши нужды. Сегодня вышел он в свой сад прогуляться под тенью дерев, нарвать плодов, им самим хранимых, и юноша, которого видишь перед собою, убил его – совершил злодейство неслыханное! Повелитель! требуем казни преступнику: суди, как повелел аллах в своём законе.
Халиф обратился к юноше.
– Ты слышал, – сказал он, – повесть этих людей: можешь ли оправдаться?
Спокойно, с весёлою улыбкою, приветствовал юноша халифа красными словами и отвечал:
– Повелитель правоверных! повесть их справедлива, и я ни в чём ей не противоречу. Однако расскажу дело, как было, и ты суди, как повелел аллах в своём законе. Я аравитянин, чистой, несмешанной крови бедуинов; вырос на вольных кочевьях пустыни и горжусь своим происхождением от витязей, славных мужеством, которые никогда не пахали земли. Чёрная година, богатая злейшими для меня несчастьями, предводила моими стадами, в которых заключается моя отчина, моё добро и семейство, на степь, прилегающую к стенам этого города. Гоня по ней моё стадо, я зашёл между загородных садов с многоплодными, обильными молоком верблюдицами, и среди их ходил самец, верблюд благородной породы, гордой поступи, испытанного превосходства на племя, как шах иранский среди своего гарема. Некоторые верблюдицы, подошед к одному саду, стали грызть листья ветвей, висящих через каменную ограду. В то время, как я отгонял их, явился на стене сада старец. Угрожая, с камнем в руке, бегал он по ней, как разъярённый лев, и в бешенстве метнул камнем в моего несравненного верблюда, попал в темя и убил его на месте. При виде верблюда, падающего на землю, моё сердце вспыхнуло гневом. Я схватил тот же самый камень, кинул в старца и умертвил виновного орудием его вины. Послышав смертный стон его, я обратился в бегство; но мне не было суждено уйти от несчастия. Эти двое юношей догнали меня и привели к тебе. Вот моя повесть; я кончил.
– Ты признался в преступлении, – промолвил халиф, – и достоин смерти: она неизбежна.
– С покорностью подвергаюсь решению моего повелителя, наместника пророка, – сказал бедуин, – и не жалуюсь на строгость законов ислама. Но у меня есть малолетний брат, оставленный на мои руки мудрым, попечительным отцом нашим. Перед смертью он отказал ему значительную часть имущества и несколько золота и под клятвою заповедал мне наблюдать и верно хранить достояние брата. Золото я зарыл в землю, в пустыне, в месте, одному мне известном. Если меня казнить теперь же, золото беззащитного малютки погибнет даром; ты будешь причиною его нищеты, и он спросит у тебя свою собственность, когда аллах станет судить род человеческий с престола всемогущества. Если ж даруешь мне три дня отсрочки, постановлю над сиротою опекунов, сдам им наследство, завещанное родителем, и непременно явлюсь сюда для получения заслуженной казни.
33
Он есть истина! – формула суфиев-дервишей: Он – то есть бог, есть единственная реальность (см. в словаре: дервиш).
34
Попугай, выкормленный на белом сахаре, птица красивая, сладкоречивая – обычная формула сказочников.
35
В подлиннике помещена здесь вовсе другая, всем известная сказка о халифе и бородобрее. Будучи основана на двусмыслии слов персидского чоб и английского wood, которые значат дерево (материал) и вместе дрова, она не могла быть переведенною по-русски без натяжки, потому что у нас дрова и дерево отнюдь не одно и то же. Взамен этой повести, перевели мы другую, позанимательнее, извлечённую из одного арабского писателя. Она может иметь в этом месте ещё и то достоинство, что изобразит читателю разительную противоположность характера аравитян с характером соотчичей героя этого романа. (Прим. О.Сенковского.)