– Кто ты таков? – спросил меня грубым голосом их предводитель, мужчина исполинского роста и видом свирепее самого Аслан-султана.
– Я слуга одного муллы, – отвечал я покорно,
– Далеко ли караван?
– Недалеко; шагов триста, за этою горою.
– Много ли в нём народу?
– Довольно; большею частью купцы, но есть и знатные господа.
– Что везут?
– Товары, шали, золото и десяток мёртвых тел богатейших фамилий.
– Сколько конвою?
– Был один чауш, и тот ушёл.
– Ребята, копья на руки! Вперёд!
Вся шайка загремела: «Аллах! Аллах! Нет бога, кроме аллаха!» – и с этими набожными восклицаниями понеслась во всю прыть на прежних моих спутников. Я поехал своим путём и вскоре услышал вдали несколько выстрелов и страшный шум.
Колотя лошака своего дубиною по бокам и спине, я проскакал пару фарсахов менее чем в полтора часа и выехал на равнину, где вид пашен, стад и селений удостоверил меня в отсутствии всякой опасности…
– Славно, моя звезда! – вскричал я в радостном восторге. – Теперь вижу, что есть предопределение!
Чувствуя себя совершенно независимым, я смело покрутил усы, надвинул шапку набекрень и вообще принял вид, соответственный девяноста пяти туманам и золотой цепи, зашитым в моём поясе. «Ах! если бы на досках предопределения, – подумал я, – было ещё написано: Наданом выстрелить из мортиры, а вдове муллы-баши попасться в плен к курдам! – тогда звезда моего счастия опять взошла бы в полном блеске; тогда мог бы я ещё снова появиться в Тегеране и пошутить над бородами моих земляков!»
Между тем многие беглецы, успевшие, подобно мне, ускользнуть из каравана, стали мало-помалу вылезать из гор на равнину. Впоследствии узнал я, что курды, напав на караван и не находя в тюках ни шалей, ни золота, с особенным усердием принялись за вдову муллы-баши и за путешественников, одетых получше; и под предлогом заплаты за свободный проезд разграбили всё их имущество. В суматохе они опрокинули тело мужа её в поток, текущий возле дороги; и мулла-баши, которому, видимо, не было суждено покоиться в Кербеле, поплыл с волнами внутрь Курдистана. Как хищники не обращали большого внимания на странников, казавшихся им бедными, то те только и спаслись от их свирепства. Проводник пропал тоже без вести, и я вместо потери жизни или свободы, что считал неизбежным, не только уцелел от опасности, но и приобрёл в наследство лошака. Вот что значит предопределение!
Глава XXI
Прибытие в Багдад. Встреча со старинным приятелем. Хаджи-Баба поступает в купцы
Наконец завидел я вдали минареты, каланчи и стены Багдада. Лошак мой неоднократно бывал в этом городе. Он служил мне путеводителем и завёз прямо в караван-сарай, где останавливаются приезжие из Персии. Я нашёл здесь несколько человек моих земляков.
Первое старание употребил я на то, чтоб оборотиться турком: тотчас спрятал свою баранью шапку, голову обернул чалмою на манер оттоманский, купил турецкое платье и обулся в красные туфли. С персами я не хотел иметь никаких связей и потому решился отыскать поскорее семейство бывшего моего хозяина Осман-аги, чтобы познакомиться с ним и таким образом завесть другие местные знакомства.
Я обратился к бухарским купцам, которые показали мне лавку Османова сына. Но, к крайнему изумлению, я нашёл в ней не только сына, но и отца, которого считал недавно отправившимся из Тегерана в Стамбул. Осман-ага также чрезвычайно удивился и обрадовался, видя меня в Багдаде. Но вот как это случилось. Узнав в Тегеране, что путь между Эриванью и Эрзрумом занят курдами, и не имея охоты вторично достаться в плен к хищникам, он предпочёл отправиться прямо в Багдад, где сын, дочь и жена его уже разделили было имение его между собою, по праву законного наследства.
Изложив в кратких словах свои приключения, он вдруг обратился ко мне и сказал с несвойственным ему жаром:
– Друг мой, Хаджи! какого чёрта навязал ты мне в Тегеране для приятнейшего препровождения времени? Нет божества, кроме аллаха! Клянусь солью, которую мы с тобой выкушали, что в течение нескольких дней я от неё претерпел более, нежели во всё время пребывания моего у туркменов! Кто так поступает со своими друзьями?
Я извинился, что, сватая за него вдову главного врача персидского шаха, всего более имел в виду стяжание заслуги перед богом и спасение души его, Осман-аги, моего благодетеля, сохранением достопочтенных нравов его в надлежащей чистоте и исправности; но что, впрочем, вдова славилась некогда первою «возмутительницею мира» в гареме падишаха и тогда ещё была довольно хороша собою для частного человека, который весь свой век провёл с верблюдами.
– Как с верблюдами? – вскричал он. – Да верблюды в сравнении с нею ангелы! Ах, зачем аллах по благости своей не позволил мне лучше жениться на верблюдице! Вообразите сами, каким милым, любезным нравом одарено это бедное животное! Как оно кротко, послушно, смирно, важно, задумчиво! А эта женщина! Словно дракон, змея, сатана! Нет силы, ни крепости, кроме как у аллаха! Право, она иссушила мою душу! Она беспрестанно твердила мне о чести, которой я удостоился, женясь на отставной любовнице Средоточия вселенной, и всякое рассуждение заключала оплеухою или царапиною. Аман, аман, Хаджи! Если тебе суждено высватать мне ещё одну такую невесту, то лучше – на! – возьми этот нож и изрежь меня в куски.
Я уверял его, что мне самому надоело ремесло свата и я более не думаю об исправлении общественной нравственности, как в то время, когда женил его на сердитой ханум; что теперь, напротив, есть у меня капиталец, который желаю употребить в торговлю, и по этой именно причине пришёл к нему, как к человеку опытному в делах такого рода, сливкам купеческой сметливости, красе продавцов и покупателей, чтобы посоветоваться касательно отрасли промышленности, могущей доставить мне со временем независимое состояние.
Признание, насчёт капитала удивительно как возвысило меня в мнении Осман-аги. Он стал обращаться со мною уже как с лицом равного звания и познакомил меня со своим сыном, тяжёлым, присадистым турком, похожим на него как две капли воды. Тот, со своей стороны, услышав, что я «господин купец» и, сверх того, Хаджи-Баба, старинный слуга и товарищ отца его, важно осведомился о состоянии моего кейфа, дал мне покурить из своей трубки и предложил быть их гостем. Я поблагодарил отца и сына, и мы отправились в дом Осман-аги, лежащий поблизости базаров, в одном тесном переулке. У входа, по обеим сторонам возвышались две симметрические кучи навозу и copy; на одной из них было гнездо недавно окотившейся кошки; на другой помещалась паршивая сука с полудюжиною слепых щенков. Мы вошли в двери, сопровождаемые лаем и мяуканием животных и пронзительным писком многочисленного их потомства. Дом состоял из нескольких обветшалых комнат, не отличавшихся ни богатством, ни опрятностью. В тот же день перенёс я туда из караван-сарая свой ковёр и поселился в одном уголку гостиной. Лошака моего поместили на дворе.
Осман-ага приказал жене своей сготовить угощение, к которому пригласил одного бухарского купца и приятеля своего, маклера. Разговор исключительно касался торговли, в которой я был совершенный невежда. Мои собеседники усиленно советовали мне промышлять чубуками. По их словам, все прочие предметы потребления подвержены непостоянству людских прихотей – одни только чубуки на свете прочны и непоколебимы: они сильнее судьбы и свыше переменчивого порядка вещей этого мира, потому что пока турки пребудут верными учению благословенного Мухаммеда, до тех пор, по неисчерпаемой благости аллаха, они не будут ничего делать; будут дремать в сладостном кейфе, будут весь день курить табак и дорого платить за длинные черешневые чубуки. Вот план будущей моей торговли,[130] начертаиный багдадскими моими друзьями.
Продав чубуки в Стамбуле, следует закупить сухих смокв в Смирне и отправиться с ними во Фарангистан. Тут можно достать за дешёвую цену красных ермолок, которые выгодно расходятся в Каире. В Египте франки пьют пропасть вина и пива и порожние бутылки продают за бесценок. Собрав две или три тысячи штук этого стеклянного товару, по восемь копеек за каждую, я должен следовать с караванами внутрь Африки, в Судан и Абиссинию, где всякая бутылка стоит от одного до полутора испанского пиастра. Заработав при таких оборотах значительные деньги, в Африке предстоит мне закупить невольников, перевезть их в Аравию и в Мохе променять на кофе. С кофеем поеду я в Персию, где сбуду его с огромным барышом. Сложив потом все эти прибыли, я увижу себя владельцем таких сокровищ, что в сравнении со мною Знаменитый Хатим-Таи[131], этот прославленный богач арабской древности, будет казаться нечто менее собаки.
130
Вот план будущей моей торговли. – Здесь воспроизводится (пародийно) сюжет из «Гулистана» Саади, где изображён хвастливый горе-купец.
131
Хатим-Таи. – Хатим из племени Тай был в доисламский период (кон. VI – нач. VII вв.) арабским поэтом и предводителем племени. Вошёл в легенду как образец несказанной щедрости и гостеприимства.