Оглушённый писком женщин, криком, упрёками и угрозами мужчин, которые объявили решительно, что вытолкают меня из дома силою, если не оставлю его добровольно, я вскочил с софы и произнёс с негодованием:
– Да будет так! Я уступаю и знать не хочу ни Шекерлеб, ни её богатств, ни её братьев, ни дядей, ни племянников. Но объявляю вам, господа, что вы поступаете со мною образом, недостойным честных мусульман. Неверные стыдились бы обращаться со своею собакою так, как вы обращаетесь со мною, правоверным. Предаю всё дело суду аллахову: он покарает неправедных, и сам пророк будет моим предстателем. Помните, что сказано в Коране: «На них будет надето платье из огня, тесное, палящее; кипяток будет литься рекою на их головы; чрева их и кожи превратятся в уголь, и они будут стонать под ударами железных раскалённых палиц и кнутов, сплетённых из молнии, хлопающих по телу с треском сильнее всякого грома».
Произнося эти слова с приличным жаром, я стал в середине комнаты и начал скидывать с себя ферязи, кафтаны и полукафтанья, принадлежавшие покойному эмиру, моему предместнику, или купленные за деньги Шекерлеб, бросая их поодиночке в сторону, как предметы, омерзительные для моего сердца. Потом приказал я слуге подать собственное моё платье, в котором впервые явился к невесте: накинул его на плечи и вышел из комнаты, потчевая всё собрание ужасными ругательствами и проклятиями.
Глава XXVII
Отчаяние Хаджи-Бабы. Собачья война. Утешительное умозаключение. Беседа с добрым приятелем
Очутясь на улице, я помчался так быстро, хотя и сам не знал, куда иду, что многие турки стали постороняться передо мною с набожным благоговением, как перед святым, а другие гнались бегом и просили меня возложить на них руки и не отказать им в своём благословении. Судя по моим резким телодвижениям, огненному лицу, сверкающим глазам, раскинутому в беспорядке платью, они, видимо, приняли меня за сумасшедшего и были уверены, что в ту минуту душа моя находилась в непосредственном соприкосновении с аллахом или, по крайней мере, занята была дружеским разговором с ангелом Джебраилом о дневных новостях пятого неба.[139] Но у меня на уме было другое – я был в отчаянии! – и, увидев вдали море, не на шутку призадумался, не броситься ли мне в воду, чтоб одним ударом кончить несносное бытие.
При страшном расстройстве чувств, в каком я тогда находился, я, вероятно, исполнил бы сумасбродное своё намерение, если бы одно из этих гадких, но забавных событий, каких стамбульские улицы бывают ежедневным позорищем, не сообщило моим мыслям вовсе другого направления. Собака, обитавшая на смежной улице, вбежала в улицу, которою проходил я в то время, и схватила кость, брошенную из окна на мостовую. Проживавшие здесь собаки накинулись на неё целою громадою, отняли кость и жестоко покусали её самоё. Она ушла к своим с пронзительным визгом. Воспламенясь чувством мести, собачье всё народонаселение той улицы ополчилось на собак, защищавших права своего отечества, и напало на них с неслыханным ожесточением. Завязалось жаркое сражение; лай, вой и визг оглушали проходящих. Я сам должен был остановиться, и с любопытством смотрел на движения животных полчищ и личную храбрость четвероногих предводителей и воинов.
«Аллах! аллах! пути твои непостижимы! – вскричал я, как бы озарённый сверхъестественным светом, и почти стыдясь своего негодования на насилие, которого сделался жертвою. – Одни лишь тупые, недальновидные умы могут роптать на твоё провидение. На той же стезе, которою стремился я к своей гибели, ты предлагаешь мне урок, достойный размышления мудреца. Что делают эти собаки? То же, что делают и люди. Вижу, что наглый поступок моих родственников отнюдь не странен в порядке вещей этого мира. Я, собака из чужой улицы, – похитил их кость. Они на меня напали, отняли поживу и немножко пооборвали шкуру: всё это правильно и так должно быть в природе. Пусть же мои шурья идут топиться в море, если им угодно: я хочу жить, чтоб воспользоваться этим уроком, и пойду искать утешения и совета у верного друга».
Так я оставил поле собачьей славы и пошёл прямо в караван-сарай к испытанному своему приятелю, товарищу и наставнику, Осман-аге, у которого был вчера в совершенно другом виде. Он принял меня с тем же умилительным равнодушием, как и всегда: только когда я порассказал ему ужасное своё приключение, он значительно покривил губы, отпустил ртом и носом две струи табачного дыма, гораздо длиннее обыкновенных, и несколько протяжнее сказал: «Аллах велик!»
– Друг мой! – присовокупил он, помолчав несколько времени, – когда вы приехали ко мне вчера в том великолепии и повстречались здесь с вашими персами, я тотчас побоялся насчёт вашего положения. Люди, которые весь день бьются из того, чтобы продать пару половинок ситца или мешок ширазского табака, не в состоянии смотреть равнодушно на счастие своего брата, так далеко превосходящее собственные их надежды. Явитесь вы ко мне порядочно одетым, хоть и верхом на лошади, они ещё кое-как простили бы вам эту перемену в судьбе своего товарища, несмотря на то, что сами щеголяют в скромной бумаге и ездят на наёмных ослах. Но вы разразили, уничтожили их своею знатностью и неслыханною роскошью, своим пышным нарядом, огромным янтарём, множеством слуг, отменным конём; вы оскорбили их своею гордостью, раздражили видом покровительства. Само собою разумеется, что первое их старание было о том, чтоб привесть вас опять на уровень с собою. Я уверен, что они тотчас побежали к вашим шурьям, сказали, кто вы такие и что вы не в состоянии удовлетворить условиям брачной записи. Вот вся загадка. Жалко, что вы наперёд не позвали меня к себе на дом: я бы вас предостерёг насчёт ваших земляков. Теперь дело решено: да послужит оно вам уроком на будущее время.
– Всё это правда, и что я был дурак, в том нет ни малейшего сомнения, – отвечал я моему приятелю. – Но всё-таки я мусульманин, а не какой-нибудь гяур, с которым можно делать, что угодно, не страшась суда, ни расправы. Часто случается, что муж прогоняет жену; но чтобы жена по своему капризу прогоняла мужа, как собаку, – это пример небывалый в летописях ислама! Конец концов, здесь есть муфтии, казии, шейх-уль-исламы, которым казна платит деньги за правосудие. Я хочу идти к ним жаловаться: что ты думаешь, ага?
– В своём ли ты уме, Хаджи? – возразил Осман. – Слава аллаху, ты не теперь живёшь на свете: как же тебе думать, что ты можешь выиграть что-нибудь в суде? Положим, что поступок твоей жены есть первый подобный пример в исламе со времён пророка; но если бы ты, заведя тяжбу со знатными и богатыми противниками, выиграл её у наших казиев или муфтиев, то это был бы такой случай, о котором на Востоке не слыхали со времён самого Соломона, сына Давидова (мир с ними!).
– О Мухаммед! О Али! О я несчастный! – вскричал я. – Что ж мне теперь делать, без денег, без приюта, без способа к пропитанию? Я исчез, превратился в пепел. – При этих словах я залился горькими слезами и зарыдал, как обиженное дитя.
Осман-ага старался утешать меня всеми известными ему мерами: он молчал, сопел, вдыхал ужасное количество дыма из своей неугасаемой трубки, испускал его ртом и носом густыми клубами, и после каждого подобного извержения предлагал мне покурить из неё, приговаривая: «Бог милостив!» и «Судьба!» – но всё это не доставляло мне никакой отрады.
– Но я перс! – воскликнул я наконец, вспомнив о том, как поутру постращал грозного чиновника могуществом своего шаха. – Турки не смеют безнаказанно обижать подданного Царя парей, Убежища мира. Конец концов, мы тоже нация; нами владели Чингис-ханы, Тимуры, Надиры, которые наполняли вселенную ужасом своего имени и сжигали отцов турок, как только хотели. Я пойду пожалуюсь на них нашему послу. Он непременно защитит меня и принудит ваших пустодомов ввести меня обратно в законное владение моею женою. Мысль прекрасная! Поручаю вас аллаху: иду прямо к посланнику.
Надежды мои вдруг оживились. Полагаясь в полной мере на важное покровительство представителя Царя царей, незадолго прибывшего к Дверям счастия турецкого Кровопроливца с особенными поручениями, я не хотел слушать возражений Осман-аги, и тотчас же отправился в Скутари, где посол имел жительство в доме, отведённом по повелению правительства.
139
…с ангелом Джебраилом о дневных новостях пятом неба. – Джебраил – архангел Гавриил; здесь: ироническое выражение о всякой были и небылице.