В этот промежуток времени Христиан возвращался с уединенной прогулки, на которой не видал ни красот сумбурской природы, ни встречных людей, а был занят одним только – созданием своим. Заупокой бродило у него в голове и до того овладело воображением его, что он шатался как неистовый, как исступленный и только собирался приступить с вечера к работе и просидеть всю ночь. Прокурорский гроб с принадлежностию попадается ему на глаза при входе в сени; Христиан внезапно охватывает его и уносит в свою комнату, в которую дверь шла из этих же сеней. Полупомешанный друг наш обрадовался находке этой, как кладу, и был не в состоянии размыслить, что он делает. Дверь снутри немедленно заперта была на ключ и на задвижку, окна завешаны, гроб поставлен среди комнаты на два стула, свеча приткнута на гвоздь, вбитый в стену, старинные маленькие клавикорды, взятые незадолго перед тем у доброй хозяйки-гробовщицы и заступившие место пышного десятиоктавного рояля, поставлены верхом поперек прокурорского гроба, затем Христиан сел в него, и работа закипела. К довершению картины сам Христиан Христиа-нович надел на себя взятый вместе с гробом погребальный плащ и широкополую шляпу; бутылка явилась на клавикордах, и как тут некогда было думать о пунше, то неприхотливый сочинитель удовольствовался и голым ямайским ромом. Ямайским говорю я потому, что всякую вещь надобно назвать своим именем: а на ярлыке напечатано было так, хотя этот ямайский был природный русак и путешествовал, как многие странники, не перешагнув родного порога. Бедный Аршет, понимая трезвой головой своей лучше барина своего, как мало во всем этом толку, предчувствуя, может быть, беду, которую, как многие уверяют, собаки предчувствовать умеют, в первый раз исчез с картины нашей и, вероятно, заполз куда-нибудь в темный уголок. Излишним считаем объяснять, что Христиан сделал все приуготовления эти, надеясь более настроить свое воображение. Он сидел или лежал в гробу, чувствовал все, что должен бы чувствовать покойник, если бы он был жив, и потому с большею силою мог передать в звуках и созвучиях эти чувства. Здесь остается заметить только два обстоятельства: во-первых, что Христиан, укладываясь в домовину, не забыл запастись фаготом, как инструментом, господствующим в знаменитом творении Моцарта, хотя отнюдь не хотел подражать ему; во-вторых, что небо над Христианом заволакивает уже молниеносными тучами: огромная занавесь, которая должна содержать в тайне гениальное предприятие Христиана, уже дымится от неосторожно подставленной свечи; но самобытный сочинитель заупокоя ничего не замечает и, оглушенный внутреннею музыкой души своей, вдохновенно дописывает четвертую строчку вступления. Не думайте, чтобы Христиан достиг теперь высшей степени сумасбродства: вы, к сожалению, видели только цветочки, а ягодки будут впереди. Христиан пошел таким путем, где люди с половины дороги не возвращаются.
Но оставим восторженного, исступленного сочинителя и обратимся к покойному прокурору, которого любимый анекдот, затверженный Сумбурцами давно наизусть, был тот, как ему однажды досталось переночевать на полу по поводу того, что кровать середи белого дня пропала без вести; ее вынесли для очистки на двор, а со двора какой-то промышленник снес ее прямо на рынок. Итак, вот участь бедного прокурора: заживо у него украли кровать, и он принужден был переночевать на полу; но как быть теперь, когда у него украли гроб, а пора пришла такая, что ему без гроба жить нельзя?… Гробовщик, приведши людей, крайне изумился, когда гроба не оказалось в сенях, куда он его поставил; вошедши в комнату, он стал с неудовольствием выговаривать Катерине своей, что она произвела такой беспорядок, и спрашивал, куда она девала гроб. Недоумения и объяснения кончились тем, что гроба нет, и необычайное приключение это было причиною большой тревоги. Городничий, игравший в бостон у одного из советников, конечно, не потревожился по этому поводу и не пошел разыскивать такую странную покражу; не менее того, однако же, как в этом, так и во многих других домах много было разговору и смеху о том, что у прокурора украли гроб. "Вот, что называется отомстить чувствительно,- сказал со вздохом один из гостей.- Украсть гроб у покойника – это еще хуже, чем отнять у нищего суму!" – "Бедная Акулина Ивановна,- сказала другая,- как это должно быть ей прискорбно!" – "Отчего же так?- спросил третий.- Ведь она же не за два гроба заплатит, а за один; сделают другой, а этот мастер ищи себе на том, за кем пропал".- "Да он каким бархатом был обит?" – спросил остряк. "Малиновым",- отвечал кто-то. "Ну, так по малиновой дорожке побежал!" – и громкий хохот приветствовал эту сумбурскую остроту.
Если пропажа прокурорского гроба не подняла городничего на ноги и не отозвала его от зеленого сукна, то вслед затем через запыхавшегося соседа, вбежавшего опрометью в дом, перед которым стояли городнические дрожки, получено было другое известие, которое заставило городничего бросить из рук мелок с восклицанием: "Ни днем ни ночью не дадут покою, чтобы им всем погореть",- и нехотя отправился на место происшествия. Дом гробовщика, или, вернее, Клячева, горел. Если угодно взглянуть на пожар этот и на все, что тут делается, то загадка будет вам разгадана; Христиан Христианович, которого задушил было дым в комнате от подожженной занавески и который насилу выломал дверь, мечется в погребальном наряде своем на улицу и жадно дышит свежим воздухом; испуганный Аршет, упавшая навзничь гробовая крышка и скатившийся с нее череп – все это уже по себе достаточно объясняет дело. Тут же вы видите гробового мастера, спасающего остальные, запасные гробы свои; так всякий думает о своем добре, и если никто из читателей Сумбура не дал бы гробовщику за весь запас этот ни одного ломаного гроша, то гробовщик не менее того был уверен, что каждый в свою очередь заплатит сполна что следует за свою будку, которую мастер наш, чтобы не пугать людей, называл обыкновенно в разговоре "деревянным тулупом".
В отдалении видите вы и пожарную команду, которая на этот раз является с чрезвычайною исправностию, и каланчу с пожарным знаком, и соседа, вышедшего с помелом отстаивать свой угол, и бабу с грудным ребенком, которая вышла посмотреть, "как горит гробовщик", и, наконец, пару уличных мальчишек, которые любуются, зевая, на пожарную команду и жмутся к углу, чтобы их не раздавили.
Но Христиан наш бедный, в каком он положении? Босой, полунагой, в погребальном плаще и шляпе, растерзанный бедствием, восторженный до неистовства будущим созданием своим, пробужденный внезапным испугом, когда пламя объяло уже весь потолок, и, наконец, разгоряченный и расстроенный ямайскою подругой: все это вместе обратило бедного Христиана в совершенное подобие бакалавра, лишило временно человеческого рассудка; сбежавшийся на пожар народ, видя человека в такой необычайной одежде, который все еще метался как угорелый, воображая, что он горит, счел его антихристом и злобным поджигателем; а когда Христиан вдруг в порыве отчаяния кинулся в объятый пламенем дом, умоляя всех о спасении партитуры,- то, не зная такой женщины в Сумбуре и не понимая, чего он хочет, его выхватили из огня за полы черной хламиды и передали в руки охранительной власти. Христиан упал в совершенном изнеможении, и городовой, которому он отдан был на руки, стерег его в продолжении пожара, точно как земский караул стережет неприкосновенное до полицейского свидетельства мертвое тело, то есть Христиан лежал на земле без чувства, а городовой сидел подле и зевал по сторонам, покрикивая: "пошли прочь! чего не видали? Не подходить!"
Вслед за концом пожара, который вскоре был потушен и большой беды не наделал, городничий стал отдавать частному приказание о "произведении следствия", как вдруг несчастный гробовщик повалился ему в ноги с горькой жалобой на своего постояльца, который денег не платит, ночной музыкой всех выживает из дому, ворует заказанные к сроку гробы, как доказывает уцелевшая еще крышка прокурорского тулупа, и, наконец, поджигает дома. Доводов этих было бы, конечно, достаточно, чтобы взять Христиана до времени под стражу, но один взгляд на положение его и подавно показывал необходимость подобной меры. Пришедши несколько в себя, он сидел на земле с диким, расстроенным лицом, ревел по временам и завывал, а потом писал на песке пальцем крючки и хвостики с круглыми головками. На все вопросы и допросы он отвечал отрывками из своего заупокою, утешал предстоящих тем, что помнит все вступление наизусть и напишет его снова, а между тем отмахивался руками от каких-то докучливых видений.