— Дима, Дима! — звал режиссёр, сложив рупором ладошки. — Кордебалет! На выход, Дима… Выводи кордебалет!
Однако Дима, у которого снова отказал слуховой аппарат, не мог понять, что от него хотят. Он улыбался, беспокойно вертел головой и вопросительно тряс перевёрнутыми кверху ладонями, стараясь уяснить смысл команды. Этим немедленно воспользовался Додик Берлянчик. Как только девицы появились на сцене, он сделал шаг вперёд с хлопком над головой и, подпрыгнув в венгерском ключе, скрестив ноги и щёлкнув каблуками, решительно указал на выход. Это была ясная, профессионально поданная команда, которую Дима воспринял, как наглядную интерпретацию режиссёрской воли, и поэтому безропотно повиновался ей. Мастерски повторив все движения Берлянчика, он увёл свою лебединую стаю за кулисы, где на них сразу же набросилась зам. директора «В.Х.».
— Это Дима, — оправдывались девушки. — Мы не знали, что нам делать. По сценарию мы выплываем лебедями…
— Вы не лебеди, вы б-ди! Дима, Дима… У вас что, нет своих голов?!
— У нас в сценарии совсем другое, — плаксиво возражали оскорблённые девицы. — По сценарию мы раздевались под «Во поле берёзонька стояла», а не под лирико-философскую поэму Шостаковича... Под Шостаковича мы не репетировали.
Этот довод окончательно вывел из себя зам. директора «В.Х.».
— Под «Во поле берёзонька стояла» может раздеться любой дурак! — рявкнула она. — Я тоже могу раздеться под «Во поле берёзонька стояла»... За те деньги, что вам платят в «Виртуозах Хаджибея», вы должны уметь раздеться под любую музыку! Вы знаете, что у Вили в любой момент может быть вспышка озарения, и вы должны быть к этому готовы!
— Девочки, на сцену! Быстрей, быстрей, — торопил режиссёр. — Больше никого не слушать. Следите только за моими жестами! — добавил он, не подозревая, что именно последняя команда погубит дело окончательно. Как только девичий хоровод снова появился за спинами юного квартета, Берлянчик дружески обнял режиссёра за плечо и спросил:
— Виля, как тебе не стыдно? Ты талантливый художник... Ты ставил прекрасные спектакли… Зачем ты занимаешься пошлятиной!
Виля, нервы которого были на взводе, скосил на Додика непроницаемый змеиный взгляд:
— Отвяжись! — отрезал он гневным шёпотом и сделал протестующий жест рукой, который, ждущие его команду девушки, восприняли каждая по-своему: часть из них, строго следуя сценарию и наставлениям зам. директора «В.Х.», эффектно обнажалась, а вторая половина пулей вымелась со сцены, поскольку та же зам. директора «В.Х.» предупредила их, что действие перешло в экспромт, и у Вили могут быть внезапные вспышки озарения.
Тут на сцене появился Гаррик Довидер с кровавым синяком под глазом и оборванным рукавом. Раздувая свои огромные щёки, он по бумажке проревел:
— Композитор Гайдн. Серенада!
После этого вышел новый виртуоз, поправив бабочку, и теперь уже всем квинтетом детишки принялись за поверженную публику, которая стала покидать зал. Последними ушли призёры.
На следующий день Берлянчику позвонили домой и предложили отказаться от своей доли в «Виртуозах Хаджибея». Додик не принял это всерьёз, а ещё спустя неделю по его машине дали автоматную очередь. Берлянчика спасло то обстоятельство,что именно в этот момент он потянулся к ножке медицинской сестры, которую отвозил после процедуры, и поэтому пули прошли над головой.
Решив не испытывать судьбу, он на время спрятался в больнице, куда Додика положили на обследование и откуда ночью выкрали его.
Глава 8. Кровавый уик-энд Додика Берлянчика
Берлянчик лежал на запыленном паркетном полу, раскинув руки и разведя носки больничных шлёпанцев,в которые были обуты его исхудавшие ноги. В треугольнике между шлёпанцами метался мотылёк, видимо, испуганный этим новым для его царства полосатым и тощим предметом. Вид мотылька усиливал ощущение беспомощности и нелепости бытия; как всякий человек, измученный опасностью и страхом, Берлянчик искал ту отправную точку в бешеном водовороте мыслей и чувств, которая помогла бы ему принять кровавую развязку со спокойным достоинством мужчины. Сначала он искал успокоение в думах о дочери и жене, но это не облегчило его страданий, потому что семьянином он себя почувствовал только после второго инфаркта, решив, что надо побыть в благочестии хотя бы несколько дней до кончины.