Тогда он стал думать о бизнесе и «Виртуозах Хаджибея». Но это ещё больше расстроило его! Ибо если собственный конец он воспринимал как естественный финал одряхлевшего существа, то с деятельностью «Виртуозов Хаджибея» были связаны его почти юные устремления и надежды, которые теперь, как песня, оборвались на полуслове, и это нещадно угнетало его.
Берлянчик расправил затёкшие чресла и вздохнул. Теперь он понимал, что у него есть только два одинаково печальных выхода: или он откажется от передачи своей доли в «Виртуозах Хаджибея» — и тогда в субботней телепрограмме «Человек и закон» объявят, что из третьей городской больницы ночью вышел и без вести пропал гражданин Берлянчик Д. С.; или он откажется от самой доли и лишится всего, что имел, кроме жены Лизы, двух инфарктов и огромных процентов по долгам.
Тут невесёлый ход его мыслей прервал шум подъехавшей машины. Додик понял, что наступают его последние минуты! Он положил таблетку валидола под язык, отполз к огромному стенному шкафу и с безотчётной надеждой погибающего спрятался в него. Раздался скрип ключа в двери и стук женских каблуков, за которым следовала осторожная мужская поступь.
— Сейчас ужас что творится! — произнёс мужчина, и Берлянчик с изумлением узнал голос Горчака. — Мой товарищ ночью вышел из больницы и пропал. Был человек и нету. Ирочка, так это ваша вилла?
— Да.
— Странно, если вы такие состоятельные люди, зачем тебе раздеваться в «Виртуозах Хаджибея»?
— Спроси у мужа — это его дикие причуды.
— И, И... он согласен, чтобы ты была наградой для «призёра»?
— Ну, нет! Он позаботился о том, чтобы этого не случилось.
— Гммм... А ты уверена, что он не явится сюда?
— Не бойся, он уехал в Киев.
— А кто тебе сказал, что я боюсь? — произнёс Горчак уже другим, помолодевшим тоном, и тут же бурно приступил к своей роли искусителя, — то есть, стал играть подтяжками и мычать ламбаду, что свидетельствовало о его мужской независимости и игривом настрое.
— Ирочка, мой запоздалый, нежный блюз… Ты знаешь, что «Монако» будет выпускать? Ёжик-пробку для бутылок... Как ты думаешь, их будут покупать?
— Осторожней, кофточку порвёшь!
— Ещё как будут!.. А зеркала для попугайчиков? Мы их делаем из отходов целого листа, это я придумал... Я уверен, тоже будут улетать!
Очевидно, зеркала для попугайчиков и виды на их потребительский успех вернули Горчаку его апломб и равновесие. Однако, девушка любезным, но твёрдым голосом Беназир Бхутто, сказала:
— Алик, не хочу лукавить… Ты знаешь, почему я согласилась встретиться с тобой? Я прочла в твоей визитке, что ты генеральный директор акционерного общества «Монако», а мне нужны такие люди… Мы сейчас сядем, пообедаем…
— Интересно, чем обедать — этой паутиной?
— Нет, я позвонила в «ночной сервис» и сделала заказ.
— Ирочка, но у меня в десять закрывается больница!
— Сядь, Алик, успокойся. Послушай… Я не знаю, как это звучит, но я активно занялась политикой.
— Ты? — изумился Алик.
— Да, я… Я хочу баллотироваться в депутаты Верховной Рады.
— С какой программой?
— Ну… умеренно-консервативной. Скажем так. А ещё точнее — монархической… Я создала организацию «Престольный Набат» и стала ее лидером. Пусть тебя это не смущает. У нас хорошо продуманная, эффективная программа... Ты хочешь нам помочь?
— Каким образом?
— Средствами.
— Хм… Как раз с этим у меня и напрягаловка. Мы только запустили ёжик-пробку для бутылок и зеркала для попугайчиков. Ирочка, а товаром можно?
— Каким товаром?
— Любым. Я могу дать на депутата нержавейку, гвозди, ванны…
Тут раздался скрип гравия под скатами подъехавшей машины и девушка испуганно бросилась к окну:
— О, боже, Павлик... Это муж!
Шеф «Монако» неторопливо вынул носовой платок, как испытанное средство для деликатной паузы в беседе, дающей время на обдумывание, но затем сообразил, что налицо совсем другая ситуация и, наконец, очнувшись от прострации и отбросив всякий этикет, залез под широкую арабскую кровать. «Бедный Алик! — произнеслось в помутневшем сознании Берлянчика. — У него любовь всегда рука об руку с опасностью: то прокурор, то этот Павлик...» Додик видел, как девушка мечется по комнате, не зная на что решиться, и в его измученной страхом и недугом груди пробудилось сострадание, в котором, однако, шевелились бесы тех легкомысленных порывов, что в юности носили его по Дерибасовской в погоне за голубоглазыми москвичками. Он вышел из своего укрытия и, пошатываясь от слабости, тихо, но галантно произнёс: