Увидав Додика в этом наряде, но живого и целёхонького, Лиза сперва радостно просияла, а затем набросилась на мужа со слезами и упрёками.
— Где тебя носило? Я обзвонила все морги, ночные бары и рестораны! Где ты был?
— Тише, Лиза, не кричи, я был на волосок от смерти. Меня укралииз больницы и чуть, было, не убили.
— И поэтому у тебя губы перепачканы помадой?
Как всегда в подобных случаях, объяснения закончились тем, что вначале она вышвырнула его вещи на лестничную площадку, а потом вместе с Додиком внесла их назад и, вытирая слезы, спустилась к машине «Ночного сервиса», чтобы рассчитаться с официантами за обед.
— Дались тебе эти «Виртуозы Хаджибея», — причитала она, узнав о причинах его похищения. — Тоже мне меценат нашёлся. Зачем тебе эти гении и вундеркинды?
— Но ты же хочешь домик в Калифорнии.
— На деньги молодых поэтов?
— Да.
— Это глупость. Кто на этом зарабатывает?!
— Лиза, глупость — мать успеха, я всегда начинаю именно с неё. А те, кто всё знают наперёд, едят макароны по талонам Красного Креста,
— Они тебя убьют или разорят. Увидишь! Потом сам скажешь, что я была права.
— Я знаю! Ты почти всегда права. В девяносто девяти случаях из ста. Правда, всё, что мы нажили, есть скромная заслуга одного моего несчастного процента.
— Давай уедем, Додик. Что нам делать тут? Друзей нет, дочка в Сан-Франциско. Тут скоро не останется евреев. Ты будешь последним дураком, который не уехал из Одессы!
— Нет, Лиза, я уехать не могу.
— Почему?
— Я купил завод.
Лиза поднесла пальцы к губам и испуганно посмотрела на мужа — хозяина завода, который едва держался на ногах от усталости и перенесённых страданий, в больничной пижаме с французской булавкой вместо пуговицы, с синяком под газом и женской помадой на губах.
— Господин владелец завода, — тихо спросила она, — вы, наверное, знаете, что у предприятия стомиллионные долги, три тысячи ртов и каждому выплати зарплату, вода, энергия, тепло, налоги, воры-управленцы, убитые цеха и тяжёлый сбыт?
— Да, я владею информацией.
— Ты, наверное, ухлопал в акции все наши сбережения?
— Почти.
— Значит, мы нищие теперь?
— Ну почему же... а завод?
Увидав болезненную гримасу на лице жены, Берлянчик воспалился духом и сказал, что не видит никакой трагедии или угрозы их благополучию: у него хватка олигарха, совесть отца-чекиста и душа поэта, и что оценивать все его деяния надо исходя из этих качеств. После этих слов силы оставили его: он побледнел, схватился за сердце и рухнул на диван. Лиза немедленно вызвала «скорую помощь» и отправила его в больницу, где над ним стали хлопотать медсестра и врачи.
Оправившись после третьего инфаркта, Додик наотрез отказался ехать в санаторий, заявив, что не станет полоскаться в хвойных ваннах или топать по асфальтовой дорожке с указателем «Триста метров до мужского туалета». И что сколько ему суждено, он хочет прожить в привычной атмосфере, не стесняя себя чрезмерными заботами о своём спасении.
По его просьбе друзья положили его на носилки и спустили к пляжу, а жена Лиза проследила за тем, чтобы его осторожно уложили в ярко-оранжевую палатку под турецким флагом, который прицепил к ней Гаррик Довидер. Затем Лиза убежала на работу, а Додик, приподнявшись над подушкой, с тоской смотрел на игру белоснежных загривков тихо набегающих волн…
Годы ушли. Всё кругом омертвело. То буйное бесшабашное племя, которое называлось одесской публикой его юных лет, сорвалось со своих насиженных мест и с птичьим гомоном устремилось к западным берегам — и именно в тот момент, когда появились все признаки долгожданных свобод: частные рестораны и банки, биржи, парламент и журнал «Эротика», зовущий вкладывать деньги в секс, как в надёжное средство от инфляции. И когда вообще заработать мультисостояние стало легче, чем купить красивый носовой платок.
…Тут мимо палатки проплыла пара стройных ножек, и поникшее сознание Берлянчика оживили юные, несбыточные грёзы. Внезапно девушка остановилась и, подавив в себе остатки колебаний, заглянула к Додику в палатку.
— Здравствуйте, Додик! — улыбнулась она, и палатку озарило сказочное диво. — Вы помните меня? Мы однажды ели раков на даче у Гаррика Довидера.