— Потерпи, — сказал Горчак. — Я тебе добавлю.
— Я хочу пятнадцать долларов!
Эта сумма разбудила в Горчаке бывшего парторга.
— Ай, ай! — сказал он, качая головой. — Некрасиво, мальчик. В твои годы мы не были такими. Если бы меня попросили о любезности, я бы в жизни не сказал: «Дядя, дайте мне пятнадцать долларов, а иначе я укакаюсь!» — боже упаси. Мы терпели просто так, за обычное спасибо. Потому, что мы были пионеры, комсомольцы.
Мальчик сунул руки в джинсы, и, отфутболив пустую банку из-под импортного пива, которая с грохотом полетела вниз, на дно трущобного колодца, независимо зашагал по галерее. «Вот байстрюк!» — со злостью подумал шеф «Монако» и, подхватив злополучный чемодан, вернулся к хозяйке конспиративной квартиры, которая встретила его разгневанным взглядом.
— Что это значит, Александр Борисович? — спросила она с уничтожающей любезностью в голосе. Горчак доверительно хихикнул и тут же, багровея от достоинства и стыда, провёл ладонью по зализанным волосам.
— Ирина Филипповна, поверьте, я интеллигентный человек и никогда бы не явился к даме с чемоданом, если бы его содержимое могло её шокировать. Уверяю вас!
— Любопытно. А что там — хризантемы?
Шеф «Монако» ласково похлопал по тугому кожаному боку, как по крупу любимого коня.
— В некотором роде — да... Цветы успеха, так сказать... э-э-э... По крайней мере, тут всё, что вам потребуется для получения депутатского мандата: пресса, телевидение, цветные портреты на витринах и столбах — вот в этом самом чемоданчике...
И в довершение эффекта он приподнял чемодан, чтобы ярче подчеркнуть его огромные возможности при небольших физических размерах. Но тут крышка с треском отвалилась, и «белое золото», кружась и лениво падая, стало заполнять квартирное пространство. «Негодяй, он, наверное, открывал замки», — в ужасе подумал шеф «Монако» о мальчишке. Горчак тут же рухнул на одно колено, не зная, с чего начать: то ли собирать куриные перья, то ли удерживать Ирину Филипповну, которая отвернув пылающее лицо от Горчака и прикрыв его рукой, решительно шагнула к двери. Он схватил ворох перьев, сжал их своими плотными и пухлыми ладонями и на вытянутых руках понёс в чемодан, интеллигентно оттопырив мизинец с огромным аметистом в золотых захватах. Как всегда, когда достоинству шефа «Монако» грозила опасность, оно заявляло о себе самым неуместным образом: втянув голову в широкие, мясистые плечи, он смотрел на Ирину Филипповну с таким изумлением, будто это она была виновна в его курином конфузе.
— Ирина Филипповна, — сказал он, вставая, рвущимся от волнения голосом. — Если говорить откровенно, я был против развала Советского Союза...
— Пустите, Александр Борисович! — потребовала монархистка, завьюженная куриным пухом.
— Обождите! — Горчак тревожно оглянулся и уже почему-то шёпотом продолжал. — Но те мои лучшие молодые годы, что остались в нём, и врагу не пожелаешь…
— Зачем вы мне это говорите?
— Чтобы вы по-человечески поняли меня. Представьте: коммуна! Нищета! Один лавсановый костюм, пылесос в рассрочку, и всегда один и тот же отдых — аттракцион в парке имени Шевченко, а за спиной уголовная статья. Пришлось жениться по расчёту, но тут меня тоже обманули: её отец, бухгалтер из Ананьева, обещал мне тридцать тысяч приданого, а получил я только восемнадцать. Когда мы ссоримся, я Симе говорю: «Посмотри в зеркало — ты видишь, какое твой папа мне говно подсунул и ещё недоплатил?!» — тут шеф «Монако» увидал, что лицо монархистки, ещё более прекрасное в крутящейся периной дымке, тронула насмешка.
— Вы, конечно, вольны смеяться надо мной…
Этот изящный оборот, всплывший в памяти шефа «Монако» вместе с отцовским ремнём и двойкой по литературе, тронул доброе сердце монархистки.
— Александр Борисович, я над вами не смеюсь, но, к сожалению, мы люди разные по мировоззрению и духу.
— Почему? Потому что я марксист?
— Нет, у вас скверные манеры. Ну, как вы можете попрекать свою жену, что вам недоплатил ваш тесть, ананьевский бухгалтер?
— Это факт. Так оно и было!
— Но это же ужасно... А почему за каждым словом вы оглядываетесь и всё время шепчете на ухо?
— Привычка, извините. Рудимент! В своё время мы в нашем управлении говорили только шёпотом — везде были уши органов. Когда я нервничаю, у меня появляются старые привычки. Ирина Филипповна, — вдруг добавил он дрогнувшим голосом. — Позвольте сделать вам одно признание?