Этот спор прервали голоса и шаги в коридоре: пришли Жоржетта и бомжи. Экс-премьер снял боксерские перчатки и повесил на ручку двери, а его дочь ушла в спальню, чтобы сменить вечернее платье на домашний халат.
Вскоре монархистке осторожно постучали в дверь.
— Ирина Филипповна, — раздался хриплый голос Косого. — Мы вас ждем.
— Спасибо, Анатолий Кузьмич, я не голодна.
— Но хоть в интересах общества, — упрашивал Косой, зная, что хозяйка говорит неправду. — Не обижайте компанию, посидите с нами!
Подобный ритуал теперь часто повторялся. Косой или Филимон осторожно стучали в дверь спальни и умоляли ее почтить их своим присутствием. Эта деликатная уловка бомжей позволяла голодной миллиардерше поужинать с ними, не ущемляя своего самолюбия.
Филипп Петрович не стал дожидаться остальных. Он извлек из кармана старой аддидасовской куртки спичечный коробок, достал из него зуб-бабочку и вставил его в челюсть, а затем заткнул за ворот рубахи пожелтевшую газету «Совершенно секретно» и принялся за еду. Экс-премьер заботился о своем здоровье. Он бегал утрами по Манежной, колотил грушу и, кроме того, был приверженец учения Хатха-йога, считая, что можно насытиться одним абрикосом, если умело разговаривать с ним. Он подхватил вилкой салаку из консервной банки и навстречу ей вытягивал шею, страхуя вилку левой рукой так, чтобы не падали капли томата. После этого он молча перемалывал рыбешку зубами и мысленно беседовал с ней. В отличие от дочери, он чувствовал себя вполне комфортно. Гениальность ученого позволяла ему не замечать таких мелочей, как чужие консервы, хлеб и вино.
Филимон стоял перед умывальником и смывал ваткой «бельмо» с глаз. Закончив эту процедуру, он аккуратно уложил в целлофановый пакет свой казацкий оселедец и устроился напротив хозяина за столом. Вскоре к ним присоединились Жоржетта и Косой.
Глядя на эту компанию, монархистка вдруг испытала какое-то странное облегчение, очень близкое к ощущению счастья. В сравнении с казино, здесь царила неподдельная радость общения дна — людей, не обремененных ни завистью, ни адом стремлений или вечного торга с судьбой. Сейчас она нуждалась именно в этом. Она заметила, что Косой повязал простуженное горло старым рванным шарфом на весьма щегольский манер, и это ее растрогало тоже.
У бомжей был удачный день. Среди мелочи, которую сердобольные прохожие бросали «бандуристу», оказались новенькие пятьдесят гривен одной бумажкой. Их оставила какая-то толстая подслеповатая старушка. Щурясь при свете уличных фонарей, она рылась в кошельке и, очевидно, в сумерках перепутала купюры. Совестливый Филимон был обескуражен этим «гонораром» и хотел его вернуть, но вовремя вспомнил о своем статусе «слепца-бандуриста». Человек добрый и набожный, преподаватель марксистско-ленинской эстетики исходил из того, что эти злосчастные пятьдесят гривен ничего радикально не изменят в его нищенской судьбе, но ко всем ее прочим издержкам добавят еще и угрызения совести. Чтобы хоть как-то обратить внимание старушки на ее оплошность, Филимон отчаянно замотал своей бритой головой и с надрывом запел:
«Ей у поли жито
Копытами сбито,
Под белою березонькою
Казаченько вбито...»
Однако это вконец испортило дело. У жалостливой старушки навернулись слезы на глазах и, утерев их концом шерстяного платка, она тяжело вздохнула и ушла.
Теперь Филимон сидел за столом заметно расстроенный и хмуро рассказывал эту историю.
— А чего совеститься? Ты же не крал — сама дала, — успокаивала его Жоржетта.
— Грешно это. Некрасиво!
— Не тужи, друже, — хрипло засмеялся Косой. — Человек — вор по божьему замыслу, по изначальной природе своей.
— Не неси чепухи, Косой!
— Нет, казаче... Я работал нотариусом и знаю, что говорю. Я знаю человека не с его фасада, а с глухих задворков. Иной раз запрыгнет такой кузнечик, ну прямо с цветка! Интеллигентный, утонченный, благородный. Ах, это меркантильно! Ах, это так далеко от меня... А как теща преставилась, и надо наследство делить — ого! Где тот кузнечик! Посмотрел бы ты на него. Нет, брат! Не встречал я человека, который не помыслил бы чужого…
Надо сказать, что в свою бытность нотариусом Косой был великим ходоком (по причине чего и лишился места), а философия его имела вполне очевидную цель: поставить знак равенства между красавицей-хозяйкой дома и собой, как носителями общих человеческих пороков. Это была старая, как мир, уловка многих обездоленных людей: когда они не в силах дотянуться до предмета восхищения, то всячески стараются опустить его до себя.
— Ну вот вы, например, — неожиданно обратился Косой к монархистке. — Девушка умная, благородная. А если честно: вам подобные мысли никогда не являлись?