— Послушай, Алкен, — сказал Берлянчик, поворачиваясь к шоферу. — По-моему, по нам стреляют?
Алкен не отвечал. Его ноги в узеньких брючках с индейской бахромой наползли на передачу скоростей, голова откинулась на левое плечо, а по шее стекали ручейки крови. Он был мертв. Теперь смертоносные градины тарабанили по правой части стекла, оставляя дыры с веерами радиальных трещин. Откуда стреляют, было не ясно. Вокруг, кроме «Фольксвагена», не было ни души, но его стекла были густо тонированы и, казалось, закрыты. Это была жуткая картина: рядом мертвый Алкен, треск пуль по кузову и стеклу, но без малейших признаков стрельбы. Страха у Берлянчика не было. Ужаса от смерти Алкена тоже. Была детская тщеславная радость того, что в него палят из автомата, а на душе у него спокойно и весело. Додик выхватил пистолет, распахнул боковую дверь и, вывалившись к переднему колесу, открыл стрельбу по «Фольксвагену».
Это может показаться невероятным, но в этот момент он не думал о том, что он делает. Он думал о Галине Крот и «Сундуке». Они потрясли его веру в себя. В какой-то момент ему стало казаться, что Лиза и Гаррик правы, и что в его снисходительности к «Сундуку» и завмагу лежит не осознанная либеральная философия, а банальная слабость натуры. Теперь, стреляя из-под колеса, он видел, что это не так; что твердости духа ему не занимать и что мечты и идеи «Клуба гениев» — это не жалкий бред морального недоноска, а осознанный продукт силы и ума.
В это время, отчаянно гудя и мигая, и слепя фарами, промчался темный «Мерседес», и стрельба из «Фольксвагена» сразу прекратилась. Он аккуратно помигал поворотом и, сорвавшись с места, помчался в сторону Дачной, быстро уменьшаясь в размерах. Берлянчик поднялся с колен, дверца машины была распахнута настежь. Из кабины, оглушая безлюдную улицу, несся хриплый голос Армстронга:
— Лет-с май пипл гоу!
Берлянчик осмотрел машину. Она была изрешетчена пулями. Одна из них сидела в рукаве на локте его куртки, две других застряли в подголовнике в сантиметре от его затылка, и еще одна — в правой стойке, пролетев перед самым носом. Сам же он был цел и невредим. Видимо, кто-то молился за него.
Глава 25. «ТЕКИЛА — ЧЕТЫРЕ ПИСТОЛЕТА»
Теперь надо было вызывать милицию, но мобильный, лежавший в бардачке машины, был тоже искорежен пулей. Тогда Берлянчик быстро зашагал домой, даже не захлопнув дверь расстрелянного «Фиата», и вслед ему неслось хриплое, армстронговское:
«Фэрру, фэрру
Лэтс май пипл гоу!»
Лиза встретила его негодующей бранью:
— Зачем ты отключил мобильный? — кричала она. — Я уже трижды звонила Ольге Альгердовне, беспокоила соседей. Я прошу ее «Пожалуйста, позовите мужа», а она мне отвечает: «Он закрылся с дамой в комнате...» Бессовестный! Я тут сижу ни жива, ни мертва, а он с девкой развлекается!
— Не кричи. В меня стреляли, Лиза!
— Уже стреляли... То пожар, то украли из больницы, а теперь стреляли — и каждый раз с помадой на лице. Несчастный! Возьми зеркало и посмотри на шею. А это что? Что это за краска на штанине?
— Кровь.
Лиза изменилась в лице:
— Твоя?!
— Алкена.
— А где он сам?
— В машине мертв.
Она стремительно нагнулась и ощупала штанину, затем, перетирая липкие кончики пальцев, поднесла их к носу.
— Додик, а ты... Что с тобой? Ты не ранен?
— Нет, — он взял из фруктовницы яблоко. — Они мытые, Лиза?
Она кивнула головой, в ужасе повторяя:
— Боже мой! Боже мой!
Откусив яблоко, Берлянчик позвонил в милицию и вернулся к машине. Армстронг еще пел и его хриплый голос разносился по безлюдному переулку. Только кое-где на шум выстрелов вышли соседи и молча застыли у своих ворот.
Наконец из-за угла появился милицейский «газик» и остановился сразу за поворотом, не доезжая шагов сорока-пятидесяти до «Фиата». Берлянчик помахал яблоком над головой, и только после этого «газик» ослепительно вспыхнул фарами и неторопливо подъехал. Затем его дверца открылась и с высокой подножки, сопя и кряхтя, неуклюже спрыгнул толстый «пивной бочонок», туго опоясанный ремнями и с майорскими погонами на плечах.
Одновременно, как из-под земли, стали вырастать люди и скоро возле «Фиата» образовалась толпа.
— Товарищ майор, — сообщил кто-то. — Приехало телевидение. Разрешите снимать?