Несмотря на свою тяжелую приземистую фамилию, Утюжня оказался весьма подвижным молодым человеком с крупным хрящеватым носом и круглыми немигающими глазами. Берлянчик легко узнал его по традиционному «дипломату» и той смеси неприметности и нахальства, которые отличают работников налоговых служб.
После того, как состоялось знакомство, все трое поднялись на летнюю площадку.
Был очень теплый, даже жаркий осенний день. На танцевальной площадке ресторана резвились дети и гонял на игрушечном джипе четырехлетний мальчонка. Гремел оркестр. Под навесом вдоль забора, за сервированными столами сидели принаряженные старички и старушки, — судя по всему, они отмечали какой-то юбилей. Постепенно прибывал еще народ.
К Берлянчику и его спутникам сразу устремилась метрдотель. У нее был смолисто-черный и отвесный, как утес, затылок и ярко-медные скобы над высоким лбом. На лице ее горела улыбка, неугасимая, как пламя вечного огня.
— Добрый вечер! Что желаете, господа?
— Деточка, — попросил Берлянчик. — Вы не могли бы нас усадить где-нибудь подальше от вашего кровельщика?
Ее улыбка, не меняя своих размеров, чуть потускнела:
— От какого кровельщика?
— От барабана. Мы хотим спокойно побеседовать. У вас найдется такой тихий райский уголок?
Тихий райский уголок нашелся. Это был белый столик в зеленых кустах под голубым шатром, у самой балюстрады, отделявшей верхний уровень ресторана от нижнего.
Когда все уселись за столом, Берлянчик попытался завязать беседу, но она не клеилась. Виталий Тимофеевич старательно таращил глаза, выказывая полную лояльность шефу, но молчал. Утюжня держался просто и легко, но это было очевидной маской. Берлянчик видел, что его молча изучают, и чувствовал себя как на экзамене.
Берлянчик не любил налоговиков. Он сознавал необходимость этих служб для государства, но те уродливые формы, который принял этот тайный орден хапуг и вымогателей, делали его мало привлекательным. Кроме того, Берлянчик не терпел зависимости. Поставленный ходом следствия по делу об убийстве Алкена и покушении на собственную жизнь на грань разорения и нищеты, он понимал, что полностью во власти этого человека, и чем это было очевидней, тем больше Додик его ненавидел.
Чтобы скрыть это, Берлянчик повесил любезную китайскую улыбку на лицо и лакейски обхаживал налогового чина.
— Анатолий Федорович, — елеел он, взяв у официантки меню. — Ну-с... С чего начнем? С водочки, наверное?
Утюжня аппетитно потянул ноздрями:
— Можно. А что у них за выбор?
— Все под любое настроение! «Стерлинг», «Смирнофф Красный», «Абсолют», «Перша Гильдия», «Текила четыре пистолета»…
— А это что за Чемберлен? — оживился Виталий Тимофеевич. Все, что не находило у него определения обычными словами, он почему-то называл именем бывшего английского премьер-министра.
Официантка мило улыбнулась и передернула плечами.
— Я не знаю. Это в баре.
— Наверное, что-то киллерское, — лебезил Берлянчик. — Смесь крови и любви. Заказывать?
— Мм... — колебался Утюжня. — Любопытная штуковина, но, наверное, дорогая.
— Прошу на цены не смотреть. Девушка, давайте!
— Сколько?
— Все четыре пистолета.
— Бутылку?
— Две.
Когда речь зашла о закусках и вторых блюдах, вкусы разделились: бывший директор комбината тяготел к традиционному ассортименту советских лет: буженина с хреном, язык под майонезом, салат «столичный», а на горячее — банальная свиная отбивная. Господин Утюжня обнаружил более изысканный вкус.
Спиртное и закуску принесли сразу.
Виталий Тимофеевич взял бутылку «Текилы четыре пистолета» и, деловито шмыгнув носом, посмотрел ее на свет, так, словно по цвету жидкости хотел определить ее вкусовые достоинства, а затем произнес одну из своих застольных заморочек:
— Все пропьем, но флот не посрамим!
С этими словами он свернул золотую обертку, как шею петуху. «Давай старина! — мысленно молил Берлянчик. — Выручай, кормилец. А я, дурак, хотел его уволить! Да если он отопьет мне этот вечер, это будет стоить всех его преферансов и зятьев!».
Первому налили Утюжне. Берлянчик по своему обыкновению прикрыл ладонью рюмку и сказал:
— Я пас!
— Что такое? — сдвинул брови Утюжня.
— Сердце, Анатолий Федорович, сердце подкачало... Давай себе, Виталий Тимофеевич! Вы у нас боец — осилите за нас обоих.