Но тут грянул гром среди ясного неба. Виталий Тимофеевич сгреб рюмку в кулак и, нахмурившись, сказал:
— Я тоже пас!
Берлянчик с испугом посмотрел на Утюжню, и с силой придавил ленинский полуботинок зама под столом.
— Виталий Тимофеевич, как же так... А флот, который вы клялись не посрамить? Такой клятвой не бросаются!
— Не могу, шеф, — Виталий Тимофеевич скрестил руки у груди. — У меня давление.
— Ну, это вы оставьте...
— Ей богу — за двести двадцать зашкалило.
— Но, но, но... Еще не далее, как утром вы клялись, что видели над Чумкой НЛО.
— Так оно и было.
— Вот видите, — с мягкой укоризной произнес Берлянчик. — И давление вам не помешало?
— Так это же не с пьяных глаз! — возмутился Виталий Тимофеевич. — Все видели: прохожие, дворник и этот, как его... Чемберлен. Вахтер на проходной.
— Так, может быть, по рюмке за пришельцев? — искательно просил Берлянчик, стараясь силой вырвать рюмку из рук Виталия Тимофеевича. Но тот сжал ее обеими руками и смотрел на шефа злыми мстительными глазками.
Это был бунт, явный бунт. Коварная месть за детскую железную дорогу и за уволенного зятя. Такого поворота дела Берлянчик никак не ожидал. Это еще раз говорило о том, что в бизнесе нельзя оставаться художником и любоваться игрой несовершенств своих подчиненных, ибо при неблагоприятных обстоятельствах можно дорого поплатиться за это.
«Вот гад! — подумал Додик, глядя на зама воспаленными глазами рогоносца. — Зря я пощадил его. С такими типами нельзя миндальничать!»
Налоговик явно тосковал.
— Господа, — наконец сказал он. — Зачем мы вообще заказывали водку? У вас больное сердце, у вас давление... А мне что делать — в одиночку пить?
Додик поспешно наполнил свою рюмку и провозгласил здравицу за биржу труда.
— А почему за нее? — спросил Утюжня.
— Она моему заму скоро понадобится, — хмуро пошутил Берлянчик, и оба рассмеялись.
Берлянчик пить не умел. Он хмелел даже от простой воды, если она была налита в рюмку, плохо помытую после коньяка. Но он также ненавидел шантаж, считая, что его надо пресекать на корню. Поэтому он пил, почти не закусывая, давая заму понять, что может легко обойтись без него. После третьей рюмки он заметно оживился и рассказал несколько забавных историй. После пятой — подмигнул девице за соседним столиком, сидевшей в обществе трех кавказцев; после седьмой — объяснился в любви Виталию Тимофеевичу, сказав, что пошутил на счет биржи труда и что, несмотря на то, что Виталий Тимофеевич хитер и коварен, как Шекспировский Ричард, он все равно его никогда не уволит. Затем, обняв зама за плечи, он стал вспоминать их легендарный поход по исполкомам на яхте «Папирус» и даже запел:
«Эх лимончики, вы мои лимончики...»
Однако после девятой рюмки Берлянчик вдруг помрачнел и с угрюмой тоской заговорил об инопланетянах.
— Инопланетяне, — произнес он и обвел всех безоговорочным взглядом, — славные ребята... Обратите внимание, господа, при их неограниченных технических возможностях, они никого не истребляют и даже не берут...
— Кто их знает, этих инопланетян, — снисходительно заметил Утюжня, как обычно говорят с пьяными или детьми, и постучал сигаретой по серебряному портсигару.
— Нет, я не спорю, — распалялся Додик. — Возможно, их исторические предки тоже штрафовали, вымогали и крали золотые окуляры из расстрелянных машин, но теперь они другие. Умней и совершенней! Истинные дети космического разума. Потому они летают из космоса над Чумкой, а мы сидим в этой рыгаловке и пьем «Текилу четыре пистолета»... А вот возьмите человека... — он повернулся к Утюжне. — Ну, хотя бы ваше ведомство, к примеру...
— Моя работа? — скривился Утюжня. — Вы пригласили меня в ресторан, чтобы говорить о ней?
В помутненном сознании Берлянчика мелькнул испуг, что он собирается сказать что-то неуместное, но на лице его уже расползлась широкая пьяная ухмылка.
— Нет, — грустно покачал он головой. — Не для этого. Я пригласил вас, чтобы подкупить.
— Меня?!
— Да, вас. Интеллигентно и красиво. Но этот мстительный субъект отказался пить, и все мои планы полетели к черту.
Глаза Утюжни стали ледяными.
— Вы много выпили на пустой желудок. Ешьте, ешьте. Так нельзя.
Виталий Тимофеевич жующим голосом добавил:
— Да, утроба может воспротивиться.
— Молчите, симулянт!
К счастью грянул оркестр и певица, затянутая в черную кожу, запела:
«Он уехал вдаль на ночной электричке
С горя б закурить, да промокли все спички...»
Это отвлекло Берлянчика от опасной темы. Он встал из-за стола и, пошатываясь, спустился по аллее к танцплощадке. Среди танцующих было много юбиляров. Они молодецки вертели бедрами и топали ногами, стараясь держать быстрый темп и не уступать в легкости и элегантности движений молодежи. Но, видимо, их старые непослушные сердца то и дело срывались в животы или поднимались к горлу и безнадежно застревали там. Тогда лица их белели, ноги и руки срывались с такта, а рты открывались, как у выброшенных на берег карасей.