По временам возникали между нами небольшие споры, и всегда запечатлевала она свои нежные протесты еще более нежным поцелуем. Тогда я чувствовал, что в душе моей течет та упоительная радость, которая составляет счастье влюбленных.
С этого времени наша взаимная склонность со дня на день становилась нежнее.
Теперь она — такова, что, кажется, у нас одна только жизнь, одна только душа. Наши сердца слышат друг друга, беседуют друг с другом. Если я останавливаю взоры на Люциле, она на меня глядит с самым живым выражением чувства. Если я вздыхаю, она вздыхает в свою очередь. Если я клянусь, что ее обожаю, она клянется мне, что обожает меня. Если я ей скажу, что она — счастье моей жизни, она мне отвечает, что я — очарование ее существования.
О, нежное единение! Небесное пламя! Шесть лет очищалось и питалось оно в моем сердце; шесть лет я вкушал сладостное упоение.
Что тебе сказать? — только у Люцилы я нахожу наслаждение, и это наслаждение всегда ново.
Когда, вижу я, она улыбается мне нежно, мое сердце трепещет от радости. Когда я ее целую, я собираю на ее губах из роз нектар слаще того, что из цветов извлекает пчела. Но когда, томно склонившись на ее грудь, я вкушаю наслаждение быть любимым, я считаю себя в числе богов.
Дорогой друг! Ты отрекся от любви уже несколько лета: сколько времени потеряно для счастья!
Варшава, 12 февраля 1769.
II.
Сигизмунд Густаву.
Любовь, говорят, восхитительный плод, который небо даровало земле, чтобы сделать жизнь очаровательной. Дорогой Потовский! Ты знаешь только сладости любви; я знаком лишь с ее горечью.
Как ты, я любил некогда вздыхать около прекрасных; но часто обманываемый их лживостью, игрушкой их двоедушия, я наконец научен избегать опасного сношения с ними.
Можешь ли поверить? — я предпочитаю их лживым ласкам наслаждение их злословить. Разоблачать их хитрости, разглашать их интриги и смеяться над их муками в кружке так же пресыщенных, как я, друзей — вот единственное наслаждение, какое мне остается.
Когда огонь речей начнет потухать, мы берем в руки кубок-чародея; игривый сок приходит на помощь уму, оживляет наши слова, внушает нам новые остроты и возрождает среди нас радость.
Пинск, 23 февраля 1769.
III.
Люцила Собеская Шарлотге Сапега.
В Люблин.
Ты удивляешься, что я так увлечена Густавом, но можешь ли ты находить это странным? Но как могла бы я не полюбить человека любезного, который меня обожает, человека, занятого лишь моим наслаждением, моим счастием?
Впрочем, юношеская свежесть, чарующая красота, нежные, живые взгляды, тонкая и грациозная улыбка, трогательный голос и столько других свойственных ему привлекательных качеств разве не дают ему право пленять сердца?
Пусть ты не ценишь привлекательность его наружности, но разве ты поставишь ни во что прекрасный качества его души?
Сказать, что мой милый обладает всеми талантами, свойственными человеку его состояния, и всеми привлекательными сторонами светского человека, — было бы слишком мало.
Но Густав остроумен, он это знает и не тщеславится; никогда он не пользуется этим даром, чтобы повредить здравому смыслу, или огорчить глупых людей.
Он любит удовольствия, но хочет быть разборчивым: он презирает те, в которых отсутствует деликатность, предпочитает здоровые, восстанавливающие силы тем, которые только одурманивают, и с жаром ищет лишь тех, которые внушают нежность...
Умеренный в наслаждении, он умеет остановиться до наступления пресыщения. Его настроение всегда ровно: никогда не видали, чтобы он был необузданно весел, или мрачно печален.
Он богат, охотно тратит деньги и идет навстречу требованиям своего положения, но ничего не делает в угоду блеска, прихотей и причуд. По временам он — великолепен, даже щедр; он назначает часть своего излишка несчастным и всегда умеет скрыть от них несущую им облегчение руку.
Он горд, но без наглости, не напыщен своим родом, уважает в человеке заслуги более, чем сан. Он — горяч и не может снести оскорбление, но его гневе не ужасен; его досада проходит, как молния, и малейшего извинение достаточно, чтобы его обезоружить.
Никогда молодой человек не получал лучшего воспитание; однако, у него природа — все. Его природные, с детства хорошо направленный качества таковы, что он может им отдаваться без страха и предосторожности. Приличие, чистота, нежность лежат в их основании. Враг порока, снисходительный к смешному, послушный в невинных требованиях, непоколебимый при дурных примерах, он почитаем всеми, любим знакомыми и ласкаем друзьями.