— Я никогда ничего не скрывала от матери, — ответила она мне, — и никогда не имела повода раскаиваться в этом.
— Как вы мало знаете людей, Люцила! Три месяца тому назад вам готовили подвенечное платье: сказали бы вы тогда, что вам будет в настоящее время грозить потеря вашего милого?
Несчастная выслушала меня. Я знала ее душу: она не подвергает проверке ничего — и, не ожидая давления с моей стороны, она сама просила меня о роковой услуге.
— Вы позволите нам пользоваться вашим адресом.
— Если вы не находите никого, более достойного вашего доверия, Люцила, я не могу вам отказать.
— Кто же более, как не вы, дорогая София.
Какие темные интриги я замышляю на ее глазах!
Чтоб удобнее злоупотреблять ее доверием, я с горячностью заявляю, что ее интересы мне дороги; я выдаю себя за ее друга, но вместо того, чтобы выполнять обязанности дружбы, я ее предаю, приношу в жертву своей любви. И с каким бесстыдством? Я улыбаюсь, льщу, ласкаю, подготовляя в то же время для нее вздохи, слезы и сожаления. Наконец, и в этом верх коварства, я показываюсь пред нею с измененным от горя лицом, а потом смеюсь наедине при мысли о зле, которое я ей причинила.
О, я не осмеливаюсь даже думать об этом!
Варшава, 26 января 1770 г.
XXVII.
Густав Люциле.
Все погибло. Отец вступил в конфедерацию и поговаривает о том, чтобы я последовал его примеру.
— Нет, нет, дорогая Люцила, я не покину тебя. Лучше умереть, чем от тебя удалиться. Отца можно умолить. Чтобы вырвать меня из твоих объятий, ему придется меня убить.
— Я сейчас с ним переговорю: неужели он в состоянии не тронуться моими слезами? Я брошусь к его ногам, обойму его колена и не покину его, пока он не позволит мне здесь остаться. Если откажешь, решено, я лишаю себя жизни.
Новая улица, 25 февраля 1770г.
XXVIII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Мой отец только что ввязался в конфедерацию. Я в отчаянии, и не могу без негодование слышать, как он оправдывает свой поступок.
Как люди ничтожны, даже в проявлениях несправедливости! У них нет мужества сознаться в низких мотивах, побуждающих их действовать; или всегда необходимо, из боязни увидать все безобразие их, прикрывать их в собственных глазах.
К чему приписывать долгу то, что делается всего лишь из страсти? Кто же не знает источника причиняющих нам горе бедствий? Увы! Не те же ли все старые посевы раздоров уже давно сокрушают злосчастную Польшу и ведут ее к медленной гибели, тот же яд религиозных предубеждений, то же национальное соперничество, те же честолюбивые виды партийных? Почти всегда государство разделено на две стороны, из которых сильнейшая господствует над другой только благодаря насилию. Не всегда ли были притесняемы диссиденты?
Я не хочу оправдывать России, с такою горячностью защищающей их дело и вступившей на путь действий против некоторых из противников, но разве не очевидно, что конфедераты неправы?
Диссиденты требовали свободного отправление своих религиозных обязанностей и доступа к общественной службы. Ну, что же более справедливо, дорогой Пании, как восстановить их в правах, которыми они владели уже несколько веков, И которых они несправедливо были лишены в начале нынешнего? К чему хотеть сохранить в качестве государственных законов злоупотребление, введенный насилием. Но если бы даже диссиденты никогда не пользовались этими правами; чего же они требуют такого, чтобы не оправдывалось само собою? Разве не разумно, чтобы каждый служил Богу по своему обычаю, и чтобы каждый гражданин имел свою долю в выгодах управления, которого тягость он помогает нести?
Честолюбие, зависть, ненависть, фанатизм, злопамятность, желание мести, прикрытые видимостями религии и справедливости, вот в настоящее время, среди нас, истинные семена раздора. Они сначала проросли в гражданских несогласиях, и помимо страха пред русской армией; они назревали долго в тишине и когда назрели достаточно, все эти страсти, временно задерживаемые, как порок крепкой плотиной, прорвались по пустяшному поводу.