«Здесь, говорю я одинешенька, он сделал мне признание в своей страсти, там я получила первые залоги его нежности».
И я остаюсь неподвижной, орошая землю моими слезами.
Кажется, все, что меня окружает, принимает участие в моей скорби. Птицы оглашают воздух только грустными звуками, эхо им отвечает только жалобами; ветерки, стеная, колышут листву, ропот ручейков подражает моим вздохам.
Когда ты уехал, я жаловалась, что не могла плакать. Увы! Я получила теперь это тщетное утешение. Днем два ручья слез текут беспрестанно из моих глаз; ночью я орошаю слезами мое ложе, и источник их не может иссякнуть.
P.S. Я забыла тебе сказать, чтоб ты посылал свои письма на имя Софьи. Тем же способом я буду посылать мои.
Прощай, пиши мне чаще.
Варшава, 9 апреля 1770 г.
XXXV.
Софья двоюродной сестре.
В Белу.
Ничто не равнялось с отчаянием Люцилы, когда уехал Густав.
Она упала без сознания на руки своей служанки и долго оставалась погруженной в тупое горе. По временам она приходила в себя, чтобы позвать своего милого, обратить глаза в ту сторону, куда он скрылся, протянуть руки как бы для того, чтобы его обнять, — и затем снова погружалась в горе.
За состоянием удручения последовала мрачная горесть: томность ее взоров раскрывает всю тоску ее души, и поблекшее ее сердце отказывается от всякого рода утешений.
Ее комната не оглашается более ее пением, но в ней часто слышатся грустные причитания.
«Правда ли, дорогой Потовский, — восклицала она как-то, правда ли, что ты покинул меня? Увы! От тебя мне ничего не осталось, кроме воспоминания, что обладала тобою.
О, прекрасные дни, дни слишком скоро протекшие! Вы более не вернетесь. Как я несчастна.
И затем она горько вздохнула.
Признаться ли тебе, ее состояние возбуждает во мне сострадание и, когда я вижу ее в таком горе, я не чувствую в себе силы заместить ее. Увы! Недостаточно разве с меня и моих мук, чтобы возиться еще с горем другой.
Сегодня Люцила казалась более спокойной, чем обыкновенно. Я только что вручила ей письмо Густава; она открыла его с восторгом.
Лицо ее прояснялось все более и более, пока она пробегала письмо. Она прочла его несколько раз; затем остановив на нас взор, — она проговорила чуть слышным голосом:
— «Дорогой Потовский, ты, один взгляд на которого составлял уже для меня радость! Если небо сохранит твою жизнь и вернет тебя твоей милой, — мое сердце не ропщет: я прощаю ему все. Но увы! Как жизнь медлительна, и наступление моего счастия отдалено!»
Я не сумела бы дать отчет в различных чувствованиях, волнующих мою грудь: по мере того, как рана ее сердца закрывается, моя, я чувствую, раскрывается. Мои добрые намерения исчезли; мой первый план снова носится в моей голове.
Ах, Розетта, мне стыдно низости моих чувств.
Варшава, 1 мая 1770 г. ХХХУІ.
XXXVI
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Как изменился этот свет!
Отторгнутые раздором от блестящего театра жизни, где мы резвились, мы появляемся на новой сцене, где все в беспорядке, всюду смятение, тревога. Призванные звуком военной трубы на поля, где господствует ярость, мы подвергаемся часто самым тяжелым трудам, суровостям климата, голоду, жажде, постоянно занятые при этом бегством или преследованием жестоких врагов, играя поочередно роль травимых зверей.
Беззаконие возрождается, кажется, постоянно из своего пепла. Каждый день образуется какая-нибудь конфедерация, какой-нибудь новый заговор, под прекрасным предлогом мести за государство и защиты отечества.
Говорят о правосудии? О, презренные! Они без излишней щепетильности ломят преграды законов, без угрызений совести попирают ногами самые священные обязанности. Отдавшись своим низким целям, они входят в партии. Сын сражается против отца, брат против брата, друг против друга; в увлечении своей животной яростью бегают они разнузданными шавками, с. Огнем и мечем в руках, распространяют повсюду страх и ужас, грабят области, опустошают селения, разбойничают, жгут, расхищаюсь. Сказали бы, что они заняты жестокой игрой, разрушают вокруг себя даже зачатки благополучия.
Как возмутителен такой образ действий для несчастных существ, рожденных только любовью, существующих лишь ею, вкушающих счастье только во взаимной любви и имеющих для любви лишь одну минуту!